— Коля, мы с тобой тоже помрем.

— Это почему?

— Все помирают.

— Откуда ты знаешь?

На праздный вопрос Ацетон не ответил, обдумывая, как бы лучше подойти к делу, поскольку оно, дело, могло оказаться криминальным.

— Колян, что бы ты хотел видеть на своей могиле?

— Видеть откуда?

— Как бы со стороны.

— Могила моя, а я в стороне?

— Это якобы.

— Ацетон, ты мне в уши не дуй, а скажи без всяких приколов.

Без приколов Ацетон не мог, опасаясь, что приятель не поймет, поскольку был моложе лет на пятнадцать. А у Ацетона после выпивки сердце нет-нет да и собьется с ритма. И кладбище этим мыслям способствовало. Конечно, спасибо новой власти, разрешившей бомжевать всем и сколько угодно. Но права человека не соблюдались.

Как хоронили бомжей? На специальном участке для неопознанных трупов. В гробах, похожих на ящики для фруктов, а то и вообще без гробов. Ни креста, ни надгробья. Генку Сахалинского похоронили и поставили колышек «Невостребованный труп № 1038».

— Колян, видел гроб за часовней?

— Да. А чего он там стоит?

— Бизнесмен забраковал.

— Классный гроб, из сосны.

— А богатому тузу подавай из дуба или какого-нибудь баобаба.

— Тебе-то что?

— Колян, хочу этот гроб оприходовать.

— Украсть, что ли?

— Обозначь так.

— Ацетон, ты сперва найди покупателя.

— Я не для продажи.

— Для похорон, что ли?

— Ага.

— Кого?

— Себя.

Коля Большой глянул на желтую макушку друга — вроде бы трезвый. Чего же борзеет? Затянувшуюся молчанку Ацетон счел нужным прервать объяснением:

— Колян, когда ты откинешь ласты, в чем тебя похоронят?

— А в чем?

— В коробке из-под пепси.

— Не влезу.

— В двух-трех.

Коля Большой замолчал из-за неинтересности темы.

Душа просила иного, поскольку наступил вечер. Спросил он без всякой надежды:

— У тебя, кстати, нычки нет?

— Есть, ноль пять казенки.

— Что же молчишь, пень лысый?

— Но сперва помоги гроб приволочь до моего склепа.

— Пусть станет потемней…

Выждав момент, когда у часовни обезлюдело, они взвалили гроб на плечи и понесли. Легкий, без покойника, поэтому двигались почти трусцой. На кладбище переносом гроба не удивишь — дело обычное.

Лаборатория отдела специсследований занимала полуподвал всего здания научно-исследовательского института. Сюда, вниз, из самого отдела специсследований вела короткая лестница. По ней, нащупывая ступеньки каблуками, спускалась девушка. Высокий рост, стать, платье «первоцвет» из белоснежного букле, строгий валик светлых волос, гордая шея — чем-то древнегреческим веяло от нее. Правда, держаться статно ее заставляла чашка кофе, которую она несла так, чтобы плоскость напитка оставалась черно-зеркальной. Девушка спустилась и пошла шагом человека, боявшегося провалиться: зигзаги, переходы, тупики и завороты. Мимо стальных шкафов, рентгеновской аппаратуры, комнаты механиков, лабораторных столиков, всяких муфелей и вытяжек… Химики, инженеры, программисты, лаборантки улыбались и переглядывались. В конце лаборатории находился кабинет заведующего: дверь белого металла, стена из волнистого стекла.

Но кофе предназначалось не сюда.

Рядом был выгорожен полукабинетик для старшего научного сотрудника Лузгина — одна стена вообще отсутствовала. Ему, работающему на компьютере, похоже, стены не требовалось.

Услышав шаги, он спросил, не отрываясь от экрана:

— Масс-спектрометр освободился?

— Это я, Виталий Витальевич.

Она поставила чашку с горячим кофе перед ним. Лузгин вскинул голову резко, но сказал с легким укором:

— Эльга, я же просил этого не делать. Что подумают люди: секретарь начальника отдела специсследований носит кофе сотруднику в лабораторию.

— Мне плевать, что подумают.

— Эльга, ты нахалка.

— Нет.

— Значит, дура.

— Не угадали, Виталий Витальевич, я влюблена в вас.

Лузгин поморщился, но кофе принялся пить с жадным удовольствием. Эльга его разглядывала, нет, любовалась.

Спортивная фигура словно отштампована на каком-то станке очень высокой точности. Голова вскинута как у человека, видевшего горизонт. Темные волосы приподняты волнисто и по краям оторочены чистой сединой. Серые глаза внимательны к тому, что видели на своем горизонте. Может, они и не серые, а их такими делал костюм в мелкую узорчатую елочку?

— А это что? — Эльга показала на пластмассовую полусферу компьютера.

— Трэкбол.

— Что такое «трэкбол»?

— Мышь.

— Ага.

— Нам бы терафлопный компьютер…

— А он что, кофе варит?

— Триллионы операций в секунду. Заменит миллион персональных компьютеров.

Эльга отыскала свободное местечко: какой-то ларь, покрытый пенопластом. Сев, она слегка откинула спину, опершись на отставленные за себя ладони. Грудь поднялась, готовая заслонить ее лицо. Лузгин улыбнулся.

— Эльга, у меня есть жена.

— Такие мужчины, как вы, женам не принадлежат.

— А кому?

— Особым женщинам.

— Тебе, значит.

— Мне, — подтвердила она.

— Эльга, я принадлежу науке.

Он скосил глаза на ее платье «первоцвет». Материи букле, видимо, не хватило, поэтому бедра сбоку прикрывали тонкие кружева; белая плоть сквозь них казалась теплой и сияющей, словно отлитая из теплого жемчуга. Он поднял взгляд на ее лицо: большие зеленоватые глаза смотрели требовательно.

За стеной высокий мужской голос был готов сорваться на крик. Эльга поинтересовалась:

— Завлаб и вас так распекает?

— Не решается.

— Виталий Витальевич, вы должны быть на его месте.

Видимо, последние слова секретарши его задели:

— Эльга, пришла мода на молодых руководителей. Смотришь, придет время и на умных.

— И на талантливых, — добавила она.

— Знаешь, какой руководитель опасен? Который не знает, что делать, но знает, что надо что-то делать.

— Не уловила…

— Который знает, что ему надо управлять, а не знает как.

Эльга сделала неопределенное движение. Будь в кабинете четвертая стена и не просматривайся он как в музее, движение секретарши стало бы определенным, таким, каким было написано на ее лице, вернее, нарисовано яркими чувственными красками, — она прижалась бы к губам Лузгина, к живописно седеющей голове, к груди, в которой билось его неугомонное сердце…

— Виталий Витальевич, сегодня ночью я писала стихи. Про вас. Прочесть?

— Надеюсь, не поэма?

— Обывателю претит влюбляться.

И поэтому страдать.

Он не хочет волноваться — Обыватель жаждет обывать.

— Это я-то обыватель? — засмеялся Лузгин.

— Вы боитесь переменить свою жизнь.

— На что переменить?

Похоже, Эльга только и ждала этого вопроса. Соскочив с пенопласта, она бросилась к Лузгину с такой энергией, что он защитился поднятой рукой, опасаясь ее прыжка ему на колени. Заговорила она с жаром, от которого кожа блондинки порозовела:

— Вам предлагает себя самая красивая женщина нашего учреждения! А вы?!

— Эльга, ну возьму я эту самую красивую женщину нашего учреждения… А что дальше?

— Уедем.

— Куда?

— В США или в Канаду.

— Это зачем же?

— Вас тут не ценят и пути не дают.

Лузгин улыбнулся через силу, словно его губы потяжелели каменно. В словах девушки оказалось слишком много правды: она была самой красивой женщиной их НИИ и его, Лузгина, тут не ценили. Он молчал. Секретарша ждала, как будто на ее слова можно дать скорый ответ.

— Эльга, а зачем ехать в Америку?

— Там хорошо.

— Ну и что? У моего соседа по дому тоже хорошо, но я же к нему не переселяюсь.

— Шутите?

— Эльга, кто меня ждет в Америке?

— Талантливых людей там всегда ждут.

— А как же Россия?

— Виталий Витальевич, вы случаем не вступили в коммунистическую партию?

В зеленоватых глазах секретарши блеснули светлые прожилки, похожие на крохотный электрический разряд. Такое экзотическое выражение злости обескуражило Лузгина. Он хотел сказать…