Если председатель польской части комиссии Ярема Мачишевский уже на первом заседании поставил вопрос о том, что комиссия должна именоваться партийной, поскольку представляет не всю профессиональную среду историков и связана с партийным руководством, то у Смирнова это вызвало большое недоумение. Он не рассматривал проблему в категориях полномочий профессиональной среды, ее представительства. Что касается партии, то ее директивы должна была выполнять любая комиссия. По мнению Смирнова, непосредственно партийное учреждение — Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС — представлял только он, его заместитель по институту и комиссии В.В. Журавлев и секретарь комиссии Т.В. Порфирьева, а другие научные эксперты на такой ранг претендовать не могли и не должны были. В конце концов Г.Л. Смирнов уступил полякам, согласившись, что польская часть комиссии получит наименование комиссии партийных историков, если этого требует менталитет другой стороны. По сути же дела, именно советская часть комиссии была орудием партийно-аппаратных манипуляций, хотя и в ней большинство ученых рассчитывало на очищение истории от идеологических догм и клише прежних времен. Реальность оказалась далеко не такой однозначной.
После завершения деятельности комиссии Смирнов признался, что все основные вопросы работы: повестка дня заседаний, темы встреч, суть занимаемых позиций, передача документов и т.д. — обсуждались в предварительном порядке в отделах ЦК, докладывались в ЦК устно и в форме служебных записок. Изначально было установлено, что комиссия призвана вести не непосредственные исследования, а дискуссии с целью выработки оценок и позиций, обсуждения итогов тех или иных разработок, а также формулировать установочные рекомендации. Как определялось в записке Э.А. Шеварднадзе, В.М. Фалина и В.А. Крючкова — ответственно и точно, комиссия была создана «для нахождения развязок по „белым пятнам“» (речь идет о записке «К вопросу о Катыни» от 22 марта 1989 г.){16}.
Знакомясь с книгой Я. Мачишевского «Вырвать правду» и обдумывая характер и итоги работы двусторонней комиссии, Г.Л. Смирнов вынужден был признать: «При чем тут была наука? Наука была ни при чем с самого начала». Это касалось узловой проблемы — судеб польских военнопленных. Она оказалась чрезмерно политизированной, а предложенные условия работы — «великолепным решением» для реализации целей Горбачева, как Смирнов констатировал по прошествии лет, в апреле 1997 г. в беседе с Яжборовской. Далеко не сразу поняв специфику и противоречивость задач и целей работы комиссии, он указывал на подлинные причины длительного бессилия комиссии: «В архив нас не пускали, материалы были закрыты для нас, всего мы знать не могли».
У партийного руководства не было ни малейшего желания включать катынский вопрос в повестку дня работы комиссии. Это со всей очевидностью отразилось в констатации помощника Горбачева А.С. Черняева в его дневниковых записях «Шесть лет с Горбачевым». Он писал: «В ходе совместной работы по закрытию „белых пятен“ нам не удастся отговориться от этой проблемы»{17}.
На первом же заседании комиссии при согласной констатации, что количество проблем, требующих совместного рассмотрения, весьма велико и потребует значительных усилий, проблема судеб польских военнопленных 1939 г. встала со всей остротой. Еще до начала заседания обнаружилось, что польская сторона придает ей особое значение, советская же резко отмежевывается от ее рассмотрения. Эту функцию «адвоката дьявола» выполнял специализирующийся в борьбе с западными концепциями Второй мировой войны и идеологическом противоборстве в условиях двухполюсного мира (что считалось в годы «холодной войны» особо значимым и престижным) завсектором Института всеобщей истории АН СССР О.А. Ржешевский. Однако многократные попытки довести до сведения польских ученых, что советская сторона не разделяет интереса к этой проблеме, что объем репрессий в отношении поляков был не столь велик по сравнению с ущербом, нанесенным Красной Армии сталинскими чистками, и что пострадал «классово чуждый элемент», успеха не имели. Наоборот, на содержательном уровне постановка вопроса о необходимости рассмотрения Катынского дела приобрела максимальную обстоятельность и аргументированность, а на эмоциональном уровне в убеждение советских ученых включилась почти вся польская делегация. Попытка противопоставить этому версию Бурденко была ею отвергнута. Выступивший с советской стороны Ржешевскии призывал учитывать позицию советского руководства, прессу того времени и т.п., утверждал, что в западных публикациях отсутствуют какие-либо весомые, обоснованные аргументы по этому вопросу, и заявлял о необходимости объединить усилия по разоблачению «антисоветских и антипольских версий историографии и пропаганды».
Советская часть комиссии не была сориентирована на обсуждение этой проблемы, руководитель подтверждал официальную версию и отказывался ее пересматривать, как если это было бы подыгрывание антисоветской пропаганде. Высказывалась уверенность: польские историки должны понять, что обращение к подобным вопросам разожжет антисоветизм, чему надо всячески препятствовать.
Не только польская, но и советская часть комиссии тогда не знала, да и впоследствии О.А. Ржешевскии не афишировал того факта, что не пройдет и двух недель, как будет подписан к печати идеологический боевик крупного калибра — подготовленная в «Воениздате» книга Е.Н. Кулькова, О.А. Ржешевского и И.А. Челышева «Правда и ложь о Второй мировой войне»{18}. Ее выход в свет знаменовал выстраивание фронта противодействия процессу пересмотра устаревших сталинистских стереотипов, который набирал силу в странах Центральной и Юго-Восточной Европы. К традиционной критике западной историографии как «псевдонаучной» добавлялась атака на «идейных вдохновителей польской контрреволюции», «засевшую в КОС-КОР и руководстве „пресловутой „Солидарности““ „агентуру империалистических разведок“»{19}. Одним из ключевых сюжетов итогового раздела «Фальсификаторы истории на службе реакции и агрессии», заканчивавшегося тезисом о «совпадении стереотипов американской реакционной пропаганды с гитлеровской» в разжигании новой войны, была тема Катыни, якобы много лет используемая для фальсификации итогов и уроков Второй мировой войны, реабилитации гитлеровского фашизма, пропаганды реваншизма и антисоветизма. «Советская официальная версия» не только вновь воссоздавалась с прежними подтасовками, но актуализировалась, вписывалась в более широкий идеологический контекст и подкреплялась цитатами из переписки глав великих держав, в основном Сталина, из «Правды» и «Сообщения» комиссии Н. Бурденко, из публицистики того времени. Ссылке на дневник Геббельса, озабоченного наличием в Катыни пуль немецкого производства, было придано звучание, позволявшее поставить под сомнение обвинение в адрес НКВД. Наконец, внушалось, якобы в Нюрнберге была доказана вина немцев: «Полностью выводы комиссии и другие материалы, связанные с „Катынским делом“, широко публиковались в печати и были приняты в качестве официальных документов процесса над главными немецкими военными преступниками в Нюрнберге...» В финальных идеологических заклинаниях говорилось и о «гнусных спекуляциях на трагической судьбе польских офицеров», и об усилиях Государственного департамента США и различных диверсионных антисоветских центров по пропаганде «ядовитой геббельсовской лжи», о том, что она взята на вооружение контрреволюционерами из «Солидарности» «для провоцирования антисоветских и антиправительственных настроений среди неосведомленных в истории поляков». Более того, авторы смело брали на свою совесть утверждение, якобы в Польше «сам факт совершения гитлеровцами преступного злодеяния в Катынском лесу полностью замалчивался»{20}.
