Едва закончился сентябрь и набрало максимальные обороты перемещение пленных на советскую территорию, сопровождающееся их селекцией, как уже 1 октября Политбюро ЦК ВКП(б) образовало комиссию во главе с секретарем ЦК А.А. Ждановым для рассмотрения вопроса о военнопленных. На следующий день в нее был внесен подготовленный ее членами Берией (НКВД) и Мехлисом (НКО) проект постановления, который, будучи включен в представление на Политбюро, уже 3 октября был им принят со сталинскими правками.
Представление (докладная записка) поступило с грифом «совершенно секретно» на бланке НКВД с подписями Берии и Мехлиса и указанием, что вносимые предложения предъявлены в комиссию Жданова. Сам же Жданов даже не присутствовал на узком составе Политбюро. О его согласии информирует лишь скромная секретарская помета: «т. Жданов — за». Завизировали документ лишь четверо ближайших лиц из сталинского окружения, оставивших свои подписи вслед за решительным сталинским росчерком: «За с поправками. Ст.». Это Микоян, Ворошилов, Молотов и Каганович.
Постановление относится и к польским, и к чешским пленным. Обращает на себя внимание то, что сталинский красный карандаш сразу вычеркивает предложение содержать чехов в качестве интернированных до окончания войны Англии и Франции с Германией, возможное место содержания, отделение офицеров от солдат. Чехи — карта в другой игре, и Сталин собственноручно вписывает: «Отпустить, взяв с каждого из них подписку, что не будут воевать против СССР». Это соответствует нормам международного права, выходя в сферу внешней политики (но и чехов не отпустили до 1941 г.). Польские дела рассматриваются в ином, внутреннем ключе.
Решая по пунктам вопросы роспуска по домам жителей Западной Украины и Западной Белоруссии, строительства дороги Новгород-Волынский—Львов силами 25 тыс. пленных, возвращения «в немецкую часть Польши» и распределения остальных по лагерям, Сталин своим подчеркиванием четко дифференцирует солдат и офицеров, лично определяет, где последние будут размещаться — в Старобельске, где во времена Гражданской войны содержалось белое офицерство{29}.
Заведомо «контрреволюционный» элемент — «разведчики, контрразведчики, жандармы, полицейские и тюремщики», предмет особых интересов НКВД, приписываются к Осташковскому лагерю Калининской области. И Старобельский, и Осташковский лагеря (как и Козельский лагерь, превращенный в офицерский спецлагерь несколько позже) — уже готовые места изоляции — монастыри. Их легче стеречь, скрывать от лишних глаз. Что этот момент представлялся весьма важным, видно из пакета документов Берии, сопровождавшего решение Политбюро (кстати, делопроизводство тогда грешило промахами, и на основополагающем тексте с правкой Сталина стоит дата «3 октября 1939 г.», а в выписке указано, что решение носит дату «2.Х.39 г.», но «оформление» его в СНК, судя по помете на той же выписке, произошло также 3 октября{30}). Только непосредственные участники рассмотрения вопроса «260. — О военнопленных», да и то не все (лишь Берия, Ворошилов, Мехлис и Молотов), получили полный текст выписки, снабженной грифами «Строго секретно. Из о[собой] п[апки]». Непосредственные исполнители снабженческих поручений по лагерям были ознакомлены только с конкретными заданиями. Приказы и директивы Берии наркомам внутренних дел БССР и УССР, начальникам УНКВД и лагерей снабжались грифами «Совершенно секретно. Вручить немедленно. С изъятием ленты». При перемещении пленных в соответствии с намеченным планом особистам предписывалось «организовать тщательное изучение и проверку личности каждого военнопленного, установление точного места его постоянного жительства до призыва в армию и выявление возможно скрывающихся среди солдат офицеров, государственных чиновников, агентов разведывательных органов и членов зарубежных антисоветских организаций»{31}.
8 октября отдельные поручения отлились в стройную форму директивы по оперативно-чекистскому обслуживанию военнопленных в лагерях НКВД. На особые отделы лагерей возлагалась обязанность создания агентурно-осведомительной сети для выявления «контрреволюционных формирований и освещения настроений военнопленных».
Первейшей задачей считалось создание такой агентуры, которая проникала бы, «внешне оставаясь на позициях продолжения борьбы за „восстановление“ Польши», «во все складывающиеся антисоветские группировки среди военнопленных...». Таким образом, лишь с контрреволюцией и антисоветизмом отождествлялись надежды на восстановление Польского государства и намерения действовать в этом направлении.
Вторым пунктом выделялась задача выявления через однополчан и по признаку землячества настроений пленных. Детально перечислялись контингента для «разработки»: в широком диапазоне привычных «контрреволюционных и антисоветских элементов» присутствовали участники зарубежных белогвардейских террористических организаций, русских и украинских, провокаторы царской охранки и лица, служившие в полицейско-тюремных учреждениях дореволюционной России, «кулацкие и антисоветские элементы, бежавшие из СССР в бывшую Польшу». В этот ряд вписывались польские служащие силовых структур: лица, служившие в разведке, полицейских и охранных органах «бывшей Польши» всех уровней и агентура этих органов, работники суда и прокуратуры, тюремные служащие и пограничники, агентура других иностранных разведок, а также члены целого ряда «военно-фашистских и националистических организаций». Таковых было перечислено одиннадцать (Польская военная организация, Польская социалистическая партия, Осадники, Стшелец, Союз офицеров запаса, Союз унтер-офицеров запаса, Союз адвокатов Польши и др.). Отдельно была выделена категория «провокаторов охранки в братских коммунистических партиях Польши, Западной Украины и Белоруссии»{32}. На самом деле после роспуска этих партий в данную категорию попадали по обвинению их в провокации руководители и члены КПП, КПЗУ и КПЗБ.
Особое внимание обращалось на соблюдение строгой секретности при агентурной разработке, вербовке агентуры и «лиц, могущих быть использованными для заброски за кордон», что предусматривало тщательную проверку и получение санкции наркома. Согласно параграфу 8 директивы, основанием для ареста могли быть материалы о настроениях, факты нарушения правил внутреннего распорядка и «выявленные преступления», «в том числе и контрреволюционные». Повышенная бдительность предписывала «обеспечение агентурным обслуживанием» надзирательско-конвойного состава лагеря и окружающих лагерь населенных пунктов во имя выявления и предотвращения «возможных фактов использования военнопленными в преступных целях отдельных лиц из обслуживающего персонала лагеря». К подобным «целям» были отнесены «передача сообщений, писем, подкуп в целях побега»{33}.
Распространение информации о лагерях считалось крайне нежелательным явлением. В некоторых лагерях переписка была полностью запрещена, в других с 20 ноября было разрешено высылать одно письмо в месяц, при каких-либо нарушениях это право отбиралось. Руководство Осташковского лагеря 22 февраля 1940 г. докладывало о том, как была организована переписка пленных с родными: строго по инструкции одно письмо в месяц передавалось выделенному для этого пленному, сдающему почту через старшего корпуса ежедневно в канцелярию. В особом отделении почту прочитывал политконтролер, после чего (через 2—3 дня) она передавалась в почтовое отделение. Поступающие письма и открытки сразу шли к политконтролеру, а затем через канцелярию и старшего по корпусу выдавались адресатам{34}.
Оперативно-чекистских разработчиков весьма интересовали адресанты, циркулировавшая между лагерями и присоединенными территориями информация, помогавшая продолжению максимально возможной зачистки на них.
