Отпустило его через целую вечность – он бы очень удивился, узнав, что судороги продолжались совсем недолго. Он боялся шевельнуться и вздохнуть, ему казалось, что малейшее движение снова вызовет припадок.

– Не прикасайтесь к нему! – рявкнул дед на родителей. – Вы хотите, чтобы это повторилось?

Слезы бежали из глаз, все тело болело, и прошло немало времени, прежде чем Лютик попробовал шевельнуться. Дед склонился над ним и вытер ему лицо полотенцем, подложил руку под голову, на которой набухала ощутимая шишка. Подождав немного, он бережно поднял Лютика на руки и переложил на постель.

– Если сейчас не уснешь, я провожу тебя в лес, – угрюмо сказал дед. – Полежи, отдохни. В шалаше тебе будет легче.

Лютик осторожно кивнул. Потом он все же задремал, а проснулся, когда окна заметно посветлели. Мама сидела у окна, закрыв лицо руками, отец обнимал ее за плечо, дед лежал на лавке, положив руки под голову и закинув ногу на ногу.

Мышцы подрагивали, и внутри снова собирался невыносимый зуд. Лютик побоялся потянуться и встал с постели, стараясь не делать лишних движений. Дед сел, и мама оторвала руки от лица, а отец вскинул голову и посмотрел на сына с тоской и страхом.

– Я пошел, – тихо и виновато сказал им Лютик.

Мама опять зажала руками рот, и слезы побежали у нее из глаз. Дед кивнул ему и спросил:

– Тебя проводить?

Лютик покачал головой: уже почти рассвело, и заблудиться он не боялся.

– Я буду приходить к тебе два раза в сутки. Посмотреть, и вообще… – дед вздохнул. – Я там воду поставил…

В шалаше было спокойней только первые несколько часов. Конечно, никто не смотрел на Лютика, он мог ходить вокруг, когда ему заблагорассудится, но болезнь становилась все тяжелей, и хождения уже не помогали. До вечера с ним дважды случались судороги, но он научился угадывать их приближение и ложился на живот: так было легче терпеть. Зато после припадка он получал часа два покоя и дремал. Есть ему не хотелось, так что о трехдневном голодании он не тревожился.

Следующие дни превратились в непрерывный страшный сон. Резкий звук или яркий свет, неосторожное прикосновение к чему-нибудь тут же вызывали судороги, и иногда Лютик не успевал перевернуться на живот. Зуд уже не проходил, и Лютик сам не знал, что легче – мучиться от боли или от разрывающего грудь напряжения. Он окунался в туман забытья так часто, что не мог отличить его от яви, но теперь никто не звал его, и он блуждал там в одиночестве, надеясь встретить кого-нибудь.

Он еще побаивался тех существ, что кружили в тумане вокруг него, и с опаской озирался по сторонам, вспоминая, что не должен бояться.

К вечеру третьего дня судороги прекратились, но Лютик настолько ослаб, что не мог встать. Он забыл про воду и не пил почти сутки. Деда он не видел – наверное, тот приходил, когда Лютик бродил в тумане.

Он лежал на сене почти неподвижно, не имея сил даже потянуться. Внутри него все клокотало, кипело и пенилось, и от бессилия лились слезы. Судороги и то переносить было легче, чем эту пытку неподвижностью. Лютику казалось, что он умирает, что напряжение разрывает его изнутри. Вялые зеленые ветви над головой сменялись молочно-белым туманом и возвращались обратно, когда Лютик вдруг понял, что если немедленно не встанет, то умрет. Он собрал в кулак всю волю, с криком вскочил на ноги и помчался вперед. Туман оседал на лице мелкими каплями, Лютик не видел ничего впереди себя, но его опасения показались ему жалкими и ничего не стоящими.

– Ну? – крикнул он на бегу. – Где вы? Это я, Лютик!

– Лютик? И чего тебе надо, Лютик? – услышал он насмешливый вопрос и от неожиданности остановился.

– Я готов стать шаманом, – выпалил он.

Млад так и не узнал, поднимался ли дед наверх перед его пересотворением, просил ли духов о снисхождении… Сначала ему хотелось думать, что нет: он верил, что прошел испытание сам, без чьей-то помощи. Потом, когда дед умер, Младу важно было сознавать, что дед любил его и не мог за него не просить. Да и пересотворение стерлось из памяти, перестало казаться таким уж невозможным испытанием. В конце концов, он остановился на мысли, что дед все же просил за него, но духи его не послушали.

Оставив Мишу одного, Млад собрался подняться наверх. Это было тяжело. Он не ужинал, но щи, съеденные в обществе Пифагорыча, явно не пошли на пользу, как и плотный завтрак. Млад боялся, что не успеет вернуться до утра, прийти в себя до начала занятий, поэтому торопился. Костер горел бездымно, и жар его уходил в небо, не согревая воздух вокруг; кожа бубна на морозе стала хрупкой и не давала нужных звуков.

Млад понимал бесполезность этого подъема: никто не послушается его, – наверное, даже не станут слушать. Ни духам, ни богам не нужны шаманы, не прошедшие испытания, не имеющие воли к жизни. Зачем он затеял это? Чтобы сказать себе потом: «Я сделал все, что мог»?

Первым, кого он увидел, достигнув белого тумана, был огненный дух с мечом в руках… Белый шаман видит духов нижнего мира только во время пересотворения, когда решается вопрос, будет он подниматься или спускаться. И духом нижнего мира Михаил-Архангел не был, но это был враждебный и очень сильный дух.

Темные шаманы борются с духами – белые с ними договариваются. Млад немного растерялся, поглядев на свой бубен – единственное, что было в руках против меча… Конечно, убить его архангел не сможет, но сбросит вниз, а удар о землю будет таким же настоящим, как пересотворение. То, что происходит в помраченном сознании шамана, – всего лишь другое настоящее.

– Пришел? – раздался голос за спиной.

Млад оглянулся: из тумана появилось существо, похожее на человека и на птицу одновременно. Голова у него была птичья, с огромным твердым клювом, и из рукавов рубахи торчали трехпалые когтистые лапы, но во всем остальном он оставался человекоподобным. Млад встречал его только однажды и называл про себя человеком-птицей: это он разбирал тело Лютика во время пересотворения. Минуло много лет, но и теперь душа ушла в пятки и по телу пробежала дрожь: отвратительные, жуткие подробности испытания всплыли в памяти, словно это случилось вчера. Он еще не был шаманом, он был маленьким наивным Лютиком…

Духи подхватили его со всех сторон, все вокруг закружилось – вереница лиц, морд, клювов, клыков, когтей… Лютик еще не боялся, просто был немного ошарашен. Вмиг он остался без одежды, его тело повисло в воздухе, если это был воздух. Он чувствовал себя невесомым, но не мог двигаться. Тело больше не подчинялось ему, и от этого стало немного тревожно. Дед говорил, что он должен доверять духам, они не хотят ему зла, но почему-то, глядя вокруг, никакого доверия к ним Лютик не испытывал. Странно: голову он поворачивать не мог, но видел все вокруг себя, и свое тело, и то, что под ним, – белую подушку тумана.

Беспомощность всегда оборачивается страхом, и Лютику неожиданно захотелось расплакаться. Дед говорил, что будет очень больно… Лютик не думал об этом до тех пор, пока не оказался в полной власти этих странных существ. А вдруг он не выдержит?

Над ним склонился человек-птица и внимательно осмотрел со всех сторон, деловито поворачивая его тело. А потом оторвал от ноги первый лоскут кожи. Лютик бы вскрикнул, но понял, что горло его не может издать ни звука. А когда за первым лоскутом последовал второй, Лютика охватило отчаянье.

Духи разбирали его тело на части долго и неторопливо, словно боялись пропустить что-то важное. И Лютик кричал – или думал, что кричит. Сначала он просил, умолял отпустить его, но никто этого не слышал. Всепоглощающее отчаянье наполняло его до краев, и в голове не было мыслей – он думал только о том, как ему больно, и искал выход, надеялся что-то изменить. Он уже не хотел быть шаманом, он хотел вырваться, освободиться.

«Мир, в котором я живу, – прекрасен». Мысль прилетела откуда-то издалека и стукнулась в висок, как ночная бабочка в окно. Первое потрясение прошло, и Лютик вспомнил, что обещал деду быть сильным. Только очень сильные люди становятся шаманами. Боль, наверное, не уменьшилась, но желание быть сильным погасило страх и отчаянье. И если бы ему дали возможность кричать, он бы перестал просить пощады.