Млад сел за стол, и Добробой тут же поставил перед ним горячую кружку.

– Знаешь, Пифагорыч, говорить, конечно, легко. А у нас, между прочим, пятнадцать ребят из Казани учатся. Их тоже гнать?

– Не, они же наши! Свои, можно сказать, обрусевшие…

– Да какие они обрусевшие! – вскинул голову Ширяй. – Если они по-русски говорить могут, это еще не значит ничего! Сначала научатся у нас наукам разным, а потом их против нас же и повернут! Хан Амин-Магомет тоже у нас учился, и что?

– Ты старших не перебивай, – назидательно сказал ему Пифагорыч. – Распустил тебя Млад Мстиславич! Батька ложкой по лбу не бил за такие дерзости?

– Пусть говорит, – усмехнулся Млад, – это хорошо, когда молодые спорят.

– Спорить – одно, а вести себя со старшими непочтительно – совсем другое. Выслушай сначала, дождись, когда тебя спросят, тогда и говори.

– Да меня никогда не спросят! Кого волнует, что я думаю?

– Потому что ты молокосос еще, – отрезал Пифагорыч и повернулся к Младу. – Так что с нашими татарчатами-то?

– Спрятали их на всякий случай, в наставничьей слободе переночуют, а завтра видно будет.

Дверь скрипнула, и на пороге показался Миша – притихший, ссутулившийся, с шапкой в руках. Он прикрыл за собой дверь и начал снимать шубу.

– Миша, будешь мед пить? – тут же спросил Добробой.

Тот пожал плечами.

– Садись, мед горячий! – Добробой подбежал к двери и подхватил шубу, которая едва не выпала у Миши из рук на пол. – Садись.

– Ага, – тихо ответил тот и, озираясь, подошел к столу.

– Ну что скуксился? – подмигнул ему Млад.

– Прости меня, Млад Мстиславич… – Миша опустил голову.

– Да за что ж, позволь узнать?

– Я… я грубил тебе. Я не хотел, честное слово. У меня как-то само собой это все…

– Да брось, у всех так бывает. Садись, погрейся. Ты б на Добробоя посмотрел полгода назад!

– Ага! – подхватил Добробой, широко улыбаясь. – Я еще и драться лез. Мне Млад Мстиславич шалаш отстраивал четыре раза – я его по листику расшвыривал. Ширяй – тот помалкивал больше, сбега́л потихоньку, два раза в лесу заблудился. А я все крушил, что под руку подворачивалось!

– Вот уж точно, – улыбнулся Млад, – Добробой перед пересотворением был сущим бесом. Так что не переживай, Миша. И не сдерживайся, не надо. Пройдет это, а несколько дней мы потерпим.

– Я поговорить с тобой хочу. Ты не подумай, я не потому, что не верю. Я чтоб разобраться…

– Конечно, – Млад поднялся. – Сначала погреемся, а потом прогуляться пойдем.

– Ладно, Мстиславич, – Пифагорыч встал следом за ним, – пойду я, не буду мешать. Заглядывай ко мне.

Млад почувствовал неловкость: вроде как неуважительно отнесся к старику. Но Пифагорыч его успокоил и добавил:

– Проводи меня до крыльца.

Они вышли на мороз – у двери Млад накинул полушубок на плечи и теперь переминался с ноги на ногу.

– Что ректор-то тебе сказал, а? Ты пришел – на тебе лица не было. – Пифагорыч прикрыл дверь.

– Сказал – завтра вече будет. Чтобы я грамоту там подписал и перед людьми повинился.

– Да ты что? – лицо старика потемнело. – Это что ж? Волхву указывать, что ему людям говорить?

– Говорят, бояре угрожают, без серебра университет оставить хотят…

– До чего докатились, а? – Пифагорыч задохнулся от возмущения. – Да как язык-то у них повернулся?

– Да вот, повернулся… – Млад сжал губы.

– Не вздумай их слушать! Не вздумай!

– Я и не слушаю… – Млад опустил голову.

– Не ждал я… Не ждал такого на старости лет, – у Пифагорыча дрогнул подбородок. – Куда идем, а? Был бы жив князь Борис, разве позволили бы они себе такое, а? Окрутят они княжича, окрутят, задурят голову… Вот что. Я сейчас к ректору пойду. Я ему все скажу. Я…

– Пифагорыч, не надо. Не ходи, без толку это, – Млад взял старика под локоть.

– Знаю, знаю, что без толку! – выкрикнул старик. – Знаю! Но что-то же надо делать? Так и будем смотреть, как Русь на части разрывают? А?

– Пифагорыч, да не переживай так… – Млад пожалел, что рассказал ему о разговоре с ректором.

– Как не переживать? Как не переживать, если вообще Правды не осталось? Куплена вся Правда! Серебром оплачена! Нет уж, не отговаривай меня! Я в одиннадцать лет в университет пришел, всю жизнь здесь живу, старше меня здесь никого нет! Да ректор прыщавым студентом был, когда я таких, как он, учил уму-разуму! Или старость у нас тоже уважать перестали?

– Не надо… – попытался вставить Млад.

– Надо! Надо! Знаю, что не добьюсь ничего, так устыжу хотя бы.

– Я думаю, им и самим несладко пришлось…

– Им несладко? Шубы собольи надели, терема себе не хуже боярских поставили – где уж о Правде-то думать? Боятся без службы остаться! Ой, боятся! И не держи меня! – Пифагорыч выдернул локоть из руки Млада. – Иди в дом! Выскочил! Иди в дом, сказал!

Млад сжал губы: зачем он рассказал? Можно было и догадаться, что старик расстроится…

С Мишей Млад проговорил до позднего вечера. Прогулка получилась трудной, в университете было слишком неспокойно: ватаги хмельных студентов шныряли между теремов, то и дело вспыхивали драки, ретивые краснобаи собирали вокруг себя орущие толпы, которые несколько раз сошлись стенка на стенку. Млад хотел пройтись только по наставничьей слободе, но там собирались выпускники – высшее отделение. Они вели себя потише, но Мишу раздражало присутствие множества людей, ему хотелось спокойствия и уединения.

Млад давно рассказал ему о пересотворении – по-честному, как было на самом деле, – и теперь они говорили просто так: о жизни, о шаманах белых и темных, о богах, об университете, о татарах и волхвах. Миша был внимательным слушателем, редко задавал вопросы, но Младу казалось, что от разговоров с ним мальчик делается уверенней, спокойней. От свежего воздуха и долгих прогулок он немного поправился, на щеках его появился легкий румянец, – умирающего он больше не напоминал, и с каждым днем Млад все сильней верил в удачу.

Они брели вдоль леса, обходя университет по кругу.

– Млад Мстиславич, а если я умру во время испытания, куда я попаду? В ад или в рай? – неожиданно спросил Миша, заглядывая ему в глаза.

– Во-первых, забудь про ад, наконец. А во-вторых, ты не умрешь во время испытания.

– А вдруг?

– Только если сам захочешь умереть. Я бы на твоем месте об этом не думал.

– Ну а все же, куда?

– Куда захочешь, – Млад пожал плечами.

– Как это?

– Я не думаю, что ты в своей жизни совершил какое-нибудь злодеяние. Если ты жил честно, твои предки с радостью примут тебя к себе.

– Но я… много грешил… – Миша вздохнул.

– Каким образом? А главное – когда ты успел? – Млад улыбнулся.

– Ну, человек сам иногда не замечает, как грешит. В помыслах, например. Отец Константин говорил, что человек грешен только потому, что он человек.

– Отец Константин ошибался, – Млад постарался не изображать на лице презрения. – Ты хоть один свой грех назвать можешь?

– Это еще до болезни было. Я думал раньше, что дьявол вселился в меня именно из-за этого. Только ты не рассказывай ребятам, они будут смеяться. Мне нравилась одна девочка с нашей улицы. И я плохо думал про нее…

– В каком смысле «плохо»? – Млад поднял брови.

– Ну, о таком нехорошо говорить. Я думал, что было бы здорово на ней жениться. И… Ну, в общем, я представлял, как мы поженились… Я смотрел на нее в окно и представлял. Это было очень… очень приятно…

– Ну и что? В чем грех-то? Все смотрят на девочек в пятнадцать лет. Я тоже смотрел, можешь поверить. И иногда собирался жениться. Раз десять, наверное, собирался.

– Отец Константин сказал, что это очень грешно. Что дьявол как раз и входит в человека, когда он о таком думает…

– Ерунду он говорил. Я, конечно, про дьявола ничего не знаю, но не думаю, что ты чем-то оскорбил богов или предков. Наоборот. Это я, подлец, так и не женился и сына не родил. Это оскорбление и предкам, и богам.