— Сахиб-бахадур,[44] Светлейший деван просит вас уделить ему одну минуту вашего драгоценного времени. У него к вам срочное дело. Это касается ваших сипаев.

Родни встал с постели и натянул приготовленные Лахманом черный костюм и белую рубашку. Он не представлял, что же могло стрястись с его ротой. Они все еще стояли лагерем вниз по течению; всем распоряжался Нараян. Через день тот отправлял ему донесения, и пока что все было нормально. С другой стороны, стрястись могло все, что угодно — пожар, неосторожное обращение с оружием, амок[45] у кого-нибудь из солдат, утопленник, холера — о Господи, только не это, не так рано. Он торопливо шел вслед за челядинцем сквозь лабиринт шатров, пока тот не остановился в конце одной из полотняных аллей у особенно большого сооружения. Только тут его осенило, что деван мог бы и сам явиться к нему, вместо того, чтобы приглашать к себе в одиннадцать вечера. Он помедлил, расправил плечи, резким взмахом руки откинул завесу у входа, и вошел внутрь.

Полотняные стены и потолок были окрашены в тот же красно-коричневый цвет, что и стены крепости. Стены украшало несколько небольших гобеленов, а траву покрывали серо-голубые тавризские ковры. Среди груды алых подушек сидела, скрестив ноги и выпрямив спину, черно-золотая фигура. Это была рани. Он замедлил шаг и перестал с силой вонзать каблуки в ковер.

Она замерла в янтарном колодце света под куполом шатра. Рядом с ней на низком столике горела лампа и стояли резная медная шкатулка, украшенная эмалью, ваза, и чаша с водой, в которой плавали лепестки жасмина. По углам шатра прямо на траве были водружены жаровни с углем, нагревавшие чуть-чуть отдающий едким дымом воздух. Пока он шел к свету, она не спускала с него глаз. У нее было странное выражение лица, но он не мог понять, что оно означает. Он осознал, что его губы сжаты в жесткую линию, как всегда, когда он сердился.

Раз уж оказался здесь, он скажет ей о своем решении — но не сейчас. Надо дождаться подходящего момента. Если он заговорит прямо сейчас, она решит по его лицу, что он недоволен ею — а это было совсем не так. Он разжал губы, улыбнулся и беспечно поинтересовался:

— Итак?

Он опустила глаза.

— Деван не посылал за вами.

— Это я уже начал подозревать, мадам.

— Посылала я. Я хотела поблагодарить вас. Я боялась, что вы не придете, поэтому велела сказать про вашу роту.

— В этом не было необходимости, мадам. Я сам собирался увидеться с вами, для того, чтобы…

Она повела рукой, чтобы поправить сари, и столкнула со стола медную шкатулку. Та распахнулась, и по ковру покатились кольца и драгоценные камни — рубины и изумруды.

— Ох! Какая я неловкая!

— Разрешите мне помочь!

Она соскочила с подушек и опустилась рядом с ним на колени, собирая драгоценности и бросая их в шкатулку. Родни, стоя на коленях, выискивал пропущенные ею камни, когда она сказала:

— Не хотите ли персикового шербета? Он холодный. Вам не кажется, что в шатре жарко? И у меня есть сладости и коньяк, чтобы выпить за ваше здоровье. Пожалуйста, садитесь же.

Он опустился на подушки, подобрав под себя ноги. Рани дважды хлопнула в ладоши и подождала. Никто не появился. Она небрежно пожала плечами:

— Когда у женщины нет мужа, ей плохо служат. Я принесу все сама.

Она пошла в дальний конец шатра и почти сразу же приплыла обратно с расписанным эмалью черным с золотом подносом джайпурской работы. Коньяк «Курвуазье» был в запечатанной бутылке, кроме него, на подносе стояли кувшин с шербетом, два бокала и блюдо для сладостей из медового цвета венецианского стекла. Там же лежала открытая, но непочатая коробка сигар. Он увидел, что это бирманские чируты, которые он обычно курил, и взял одну. Она быстро разлила по бокалам коньяк, добавила шербет, вручила ему оба бокала, и поднесла к сигаре щипцами горящий уголек из жаровни. Руки его были заняты, во рту была сигара, он не мог ни двинуться, ни заговорить, да и не слишком хотел. Теплота охватила его изнутри и снаружи, смягчая его боль и сомнения.

Наконец она присела — не слишком близко к нему, и взяла свой бокал. С тех пор, как они заговорили, она ни разу не подняла на него глаза. Он чувствовал неловкость и смущение, помня, что ему предстоит ей сказать.

Глядя вниз, она рассеянно крутила в пальцах бокал.

— Как англичане благодарят за спасение своей жизни?

— Ну… обычно говорят: «Это было необыкновенно любезно с вашей стороны». Можно еще пожать руку. Все зависит от того, были ли вы представлены своему спасителю.

— Что ж, значит, так надо поступить и мне. Было необыкновенно любезно с вашей стороны спасти мне сегодня жизнь, сэр. Правильно?

— Абсолютно, мадам.

— Благодарю вас. А если бы вы спасли англичанку, о чем бы она стала говорить после этого? Если бы она была вам представлена?

— О себе. А, может быть, о погоде. Она бы сказала: «Последнее время стояла чудная погода, не так ли? Конечно, для этого времени года». Или она поговорила бы о слугах.

— Но я уже говорила о слугах, верно? О себе — мне нечего сказать. Погода…

Она поставила пустой стакан на колени и отвернулась, чтобы его наполнить. Когда она повернулась снова, он на мгновение увидел ее глаза и заметил крохотные напряженные складочки вокруг глаз и в углах рта. Должно быть, это было ужасно — безоружной столкнуться с тигрицей. Она отвела глаза:

— Что я могу сказать о погоде?

— Ну… «сегодня чересчур жарко… или холодно».

— Я должна говорить это?

— Таков обычай, мадам.

— Хорошо. Сегодня вечером чересчур жарко — или холодно, не так ли, капитан Сэвидж?

— Нет, нет — что-то одно.

— Но это неправда. Сегодня не жарко и не холодно, а как раз самая подходящая погода. Именно поэтому мы всегда устраиваем тигровую охоту в это время года. Ваш ординарец принес мне вашу записку. Я велела девану немедленно прекратить. Я ничего об этом не знала.

— Я так и полагал, мадам. Шумитра, я долго думал о…

Она рывком подняла руку, повернула голову и резко бросила:

— Шшш! Шунта нахин?[46]

Он прислушался, но все было тихо и никто не пытался войти. Он прошептал:

— Я ничего не слышу.

— Я слышу. Я погляжу.

Она беззвучно подошла к входу и откинула завесу. Поверх ее плеча он видел только пустые проходы между шатрами; над деревьями среди бело-голубых облаков плыли звезды. Огонек лампы задрожал под порывом прохладного ветерка. Она опустила занавес и, пожимая плечами, вернулась на подушки.

— Все тихо. Я уверена, что слышала шум. Прошу вас, попробуйте еще. Надеюсь, это хороший коньяк? Его привезли из Англии.

Наполняя его бокал, она пролила несколько капель на столик.

— Он из лондонского магазина. Раджа всегда покупал у них. Ему рассказал о них комиссар, который служил в Бховани до мистера Делламэна. Его звали мистер Коулсон. Я его однажды видела. Он был маленького роста, со светлыми волосами, и я считаю, что он был дурно воспитан, но радже он нравился. Так вы уверены, что коньяк хороший? Легко сделать ошибку, когда в чем-то плохо разбираешься. Наши вкусы так непохожи. Мисс Лэнгфорд как-то говорила мне о позолоте, коврах и о том, что у нас слишком много росписей… что-то о вкусе. Но я ее не поняла. Вы говорили, что она из знатной семьи, и в родстве с леди, которая хромает. Но она не умна и не красива. Эти бокалы мы выписали прямо из Венеции. До мистера Коулсона комиссаром был…

— Шумитра, я…

Поток ее слов иссяк. Ее неестественное оживление угасло. С ее лица исчезло всякое выражение, и только огромные глаза горели голодным огнем. Одним движением она соскользнула с подушек и опустилась перед ним на колени. Пробор на ее низко опущенной голове был отмечен красной линией, от нее пахло сандалом и жасминовой водой. Она сложила ладони перед лицом и подняла их ко лбу, а потом опустила, совершая обряд, именуемый намасте. Подавшись вперед, она по очереди коснулась его правого колена и ступни своей правой рукой, поддерживая ее локоть левой. Так было принято демонстрировать покорность, и глаза Родни затуманились. Солнечные грезы зашли слишком далеко; происшествие на охоте лишило ее душевного равновесия.