Нечай обошел истукана со всех сторон, подправляя и подчищая резьбу.

– Здорово, – сказал он Груше, – ты видишь? Совсем как живой.

Она кивнула, касаясь идола пальчиками.

Порыв ветра неожиданно тронул ветви дубов вокруг – словно прозвучал чей-то вздох. Лик древнего бога – высокого, торжествующего, горделивого – посмотрел на Нечая сверху вниз. Сила. В этом лике пряталась несокрушимая сила, и идол расточал ее во все стороны, делился ею, не скупясь. Этому богу не нужны ни младенцы, ни девственницы.

– Ну что? Вырубим эти колючки? – спросил Нечай у Груши.

Она закивала, довольная.

Шиповник рос густо: с ним Нечай тоже возился долго, что-то вырубая, что-то спиливая. Если бы не рукавицы, которые дала ему мама, он бы с колючими кустами не справился. Постепенно вокруг истукана образовалось открытое пространство: не поляна даже, а нечто вроде колодца на самом дне леса.

– Ну что, древний бог? – спросил Нечай, – посветлей тебе стало? Или дубы тоже надо срубить? Тут мне помощник нужен, одному никак…

Груша улыбалась и прыгала вокруг истукана.

– Знаешь, – сказал ей Нечай, – гробовщик говорил, что идол защищает Рядок от нечисти. Как ты думаешь, может, теперь чудовища не станут на нас нападать?

Груша помотала головой.

– Нет? – Нечай удивился.

Груша, оскалившись, изобразила зверя, потом подошла к идолу, все еще сгибая пальцы и поднимая верхнюю губу, как котенок потерлась о его деревянные сапоги и погладила сама себя по голове.

– Ничего не понимаю. То ты их леденчиками кормишь, то по головке гладишь… – хмыкнул Нечай, – это же чудовища.

Она снова покачала головой и широко улыбнулась.

Ненависть… Яркая, как солнце, бьющее в глаза. Она кричит и колотит в грудь изнутри, как в прутья клетки.

– Не любишь? – хохочет рыжий и снова хлещет плеткой по ногам, – быстрей будешь шевелиться! Я тут наведу порядок! Ползаете, как сонные мухи! Быстрей, я сказал!

Нечай тащит трехпудовый короб на телегу, тащит в руках, потому что после дождя вокруг грязь, и волочить по ней короб слишком тяжело. Рыжий развлекается тут третий час подряд, и ноги исхлестаны до крови не только у Нечая. Неужели никто не свернет ему шею? Сейчас, когда он пеший?

Плетка жалит кожу, Нечай вздрагивает, скрипит зубами, но не может удержаться и шагает вперед быстрей. Рыжий хохочет заливисто, по-детски. На нем надет нарядный красный кафтан поверх рясы, красные сафьяновые сапожки перепачкались глиной, а высокая соболья шапка сползла на затылок, потому что он смеется, запрокидывая голову назад. До телеги шагов двадцать, и он успеет хлестнуть еще десять раз, прежде чем бегом вернется к весам: гнать к телеге следующего колодника.

– Еще быстрей!

Плетка впивается в тело, и Нечай не выдерживает, останавливается и медленно поворачивается назад.

– А ну двигай! – кричит ему рыжий. Он ничего не боится, он не понимает, что играет с огнем, он не верит, что те, кого он называет зверьем, на самом деле звери, и дразнить их опасно. Нечай швыряет короб на землю, и плетка рассекает лицо, едва не задев глаз. И только в последний миг на лице мальчишки мелькает страх, но отступить он не успевает.

Нечай захлестывает его шею цепью, соединяющей кандалы, туго оборачивает ее вокруг горла и валит щенка лицом в грязь. Ненависть хлещет из него фонтаном: рыжий хрипит и беспорядочно машет руками, царапает цепь и сучит ногами, а Нечай бьет его лицом об землю, словно хочет накормить глиной досыта.

Трое надзирателей хватают Нечая за руки, но он им не уступает, и рвет руки в стороны, затягивая петлю на шее рыжего еще туже. У того изо рта вываливается распухший красно-синий язык, и Нечая бьют по голове несколько раз подряд, отчего тело становится ватным и непослушным. Один из надзирателей ловким движением вышибает клин на одном запястье и заламывает освобожденную руку за спину, так что она хрустит. В глазах темнеет на мгновение, но боли Нечай не чувствует. Он долго ничего не чувствует.

Рыжий плачет навзрыд, хрипит и кашляет, размазывая грязь по лицу, когда Нечая за руки волочат в сарай.

– А тебе говорили, – укоризненно, как ребенку, говорит монах рыжему, – тебе говорили!

Он открыл глаза в полной темноте. Только махонький огонек лампадки еле теплился в красном углу, ничего не освещая, даже образа, которому был зажжен.

Третью ночь подряд ему снился рыжий монах – младший боярский сын, отданный отцом в монастырь, чтоб не дробить вотчинную землю на куски. Нечай до сих пор жалел, что не убил его, и до сих пор радовался той своей выходке, за которую заплатил ничуть не дороже, чем его жертва. Говорили, Нечай повредил ему что-то в горле, и после этого рыжий всегда хрипел и никогда больше звонко не смеялся. Впрочем, он очень быстро уехал с рудника в обитель, а потом, говорили, перебрался в столицу, под крыло самого патриарха – Нечай не сомневался, что парень далеко пойдет.

Все он чувствовал тогда: и как сломали руку, и как били палками по пальцам и по голове, и как тащили по грязи, и как прибили кандалы к стене острога, нарочно так, чтоб тяжесть пришлась на сломанную руку. Нечай лишь злорадно улыбался, чем разъярял надзирателей еще сильней. Монахи любили рыжего, хотя и посмеивались над ним. Так дворовые дядьки любят барских детей пуще собственных, балуют их и прощают любые шалости.

Он приходил потом к Нечаю, когда смог говорить, верней, шипеть. Приходил, и шипел в лицо:

– Тебя кнутом Благочинный велел бить. Нравится?

Нечай усмехался ему в ответ.

– Я нарочно приду смотреть. На рожу твою буду смотреть, понял? И вопли твои слушать. Будешь хорошо просить, я, может, тебя и пожалею. А может и нет, я еще не решил. Но ты все равно проси.

От его шипения Нечаю и вправду делалось жутко, к тому же у него нестерпимо болела рука, и висеть на кандалах он устал до обмороков. И злорадство постепенно сошло на нет, выветрилось, растворилось в усталости и боли.

– Приходи. Посмотри, – отвечал он рыжему. И жалел, что не успел его убить.

Нечай повернулся на другой бок: хватит. Лучше вспоминать о том, как хорошо было в бане накануне вечером, как горячий пар прочистил горло, размягчил кожу, даже узловатые мышцы пропитались влажным жаром, налились, разгладились. И отмороженные уши перестали гореть и из красно-фиолетовых превратились в синие.

«Этому все понравится. Беглый колодник. Или под кнут за побег или на костях с бабами кувыркаться»… Прав Туча Ярославич. С бабами поинтересней будет. Еще одного раза Нечай пережить не сможет. Ему отчетливо представился звук, с которым кнут рассекает воздух – низкий и долгий шорох с присвистом, и руки сами собой сжались в кулаки, и по телу пробежала судорога. Ничего на свете он не боялся с такой силой: ни смерти, ни зубов и когтей неведомых чудовищ – ничего.

Хватит! Он перевернулся на спину и положил руки под голову. Лучше подумать о том, какие картинки рисовать ребятам для следующих букв. Через пару недель они выучат всю азбуку, и тогда им нужно будет читать. Нечай с отвращением представил, как вместо слов, с которыми они встречаются на каждом шагу, им придется ковырять непонятные фразы писания, или молитвослова, или еще чего-нибудь подобного, где они не встретят ни баб, ни бубликов, ни мисок, ни ворон. Нечай никогда не видел других книг, кроме священных. Наверное, других книг и не бывает. Федька-пес, чего доброго, бросит учится… Ведь главное – понимать, что ты читаешь, видеть за буквами смысл. А какой смысл найдут в писании детишки, которые слушают проповеди Афоньки и бабушкины сказки? Вот если бы они могли читать бабушкины сказки, тогда, может быть, это могло их захватить. А уже потом, после сказок, когда они будут читать бегло, свободно, тогда и переходить к писанию. По крайней мере, дети будут уверены в том, что читают правильно.

Несмотря на то, что Нечай учился в монастыре, где слова из писания окружали его со всех сторон, звучали из уст монахов-учителей, говорились и пелись на пышных богослужениях, цитировались старшими учениками в шутку и всерьез, все равно читать их было очень тяжело. Церковно-славянский слишком сильно отличался от того языка, на котором говорили мама и отец, ребятишки между собой, и даже от того, на котором ругали учеников монахи.