Песни матери Пекке обычно приходилось слушать в лодке на озере. Ритмичное постукивание весел в уключинах, плеск воды о борта, небо, то голубое, ясное, то облачное, — все это создавало свой особый фон. Облака тоже могут рассказать многое: если всмотреться в них, увидишь и белые замки, и снеговиков, и белых медведей. А сегодня тучи нависли низко-низко, и были они такие хмурые, что даже разглядывать их не хотелось. Под плеск воды было приятно дремать, слушая сквозь сон, как мать уговаривает старика волшебника «завязать глаза ребенка ниточкой шелковою».

Анни оглянулась. Мальчик спал. До берега было еще далеко. «Только бы ветер вдруг не поднялся!» — мелькнуло у Анни. Озеро-то своенравное, оно может ни с того ни с сего вдруг запениться, вскипеть огромными волнами, и тогда лодку начнет заливать, и в одну минуту можно промокнуть до ниточки. Анни даже пожалела, что взяла с собой сына.

Наконец лодка подошла к берегу и вошла в густые камыши. Шуршание тростника о борта лодки разбудило Пекку.

— Уже приехали?

— Уже, родненький, уже.

С большого, открытого болота в озеро впадал ручей. В его устье и были поставлены мережи. Верхняя часть самого большого кольца возвышалась над водой, от него в обе стороны шли по воде поплавки боковых мереж. Едва лодка приблизилась, вода в мереже забурлила, кольцо заколыхалось так, что закачался и кол, к которому мережа была привязана.

— Мам, гляди, гляди! — закричал Пекка.

— Не волнуйся, из мережи она не уйдет, — улыбалась мать. Она тоже была рада — не забыл их бог.

В большой мереже оказалось три щуки, одна такая огромная, что Анни даже испугалась, как бы щука не порвала мережу. Рыба помельче оказалась в других мережах. Корзина стала совсем полной, хотя большую щуку бросили прямо на дно лодки.

На берегу лежали полусгнившие жерди, на которые когда-то стоговали сено. Для стогования они уже не годились, а на топливо вполне.

— И этот лужок останется некошеным, — вздохнула мать, раскладывая костер.

Не было косарей, да и не для кого было заготовлять сено: коров в деревне осталось совсем мало.

Пока костер разгорался — гнилые дрова сильно дымили, и неуверенные языки пламени долго лизали их, словно выискивая место, за которое можно было бы ухватиться, — тем временем Анни полоскала мережи и ставила сушиться. Потом она воткнула в болотистую землю жердь и, наклонив ее к костру, приладила над огнем котелок с ухой.

— Сейчас мы с тобой попируем, — сказала она сыну.

Настроение у обоих было приподнятое. Рыбалка оказалась удачной. У костра было тепло, и в котелке весело побулькивала уха. Легкий ветерок с шелестом пробегал по высохшей осоке.

— Вот отец вернется и ты подрастешь — так мы!.. — размечталась вслух мать. Чего только у них не будет, когда Васселей вернется домой, а Пекка станет большим! Первым делом они, конечно, купят лошадь, она потом достанется Пекке. Потом надо всем одежонку новую. И хлеба у них будет столько, что на весь год хватит. А она, Анни, только и будет, что из избы в амбар бегать, своих мужиков кормить. О чем она еще могла мечтать!

«…И ты подрастешь…» Пекка старался представить то время, когда он станет большим. У него мечты были смелее, чем у матери. Родным он построит настоящий дворец, чтоб весь был в хрустале да в золоте. И всех в шелка оденет. А на столе должно быть столько сахару и лепешек, чтобы можно было есть сколько хочется.

Анни вынула из лодки сиденье и устроила из него столик возле костра. Из дому она захватила, завернув в полотенце, ломоть хлеба. Она разделила ломоть на две части, одну дала сыну, другую завернула обратно, в полотенце. Дома-то хлеб пригодится. А здесь ей самой хватит и ухи.

Начинало вечереть, когда Анни поставила мережи на место, и они отправились домой. Едва лодка успела выйти из камышей, как Пекка вдруг сказал:

— Мам, гляди. Мужик какой-то.

На мысе стоял какой-то человек и махал им рукой.

— Эй, греби сюда, — донеслось до них.

— Гребу, гребу, — ответила тотчас Анни.

Есть у карел, у жителей лесов, неписаный закон: если кто-то просит перевоза, надо помочь путнику. Правда, в последнее время путники всякие стали появляться — и хорошие были, и плохие, — но если лодку требуют, надо перевезти.

Кого только не заносило в эти края! Анни стала вспоминать: сперва пришли финны, это были белые. Потом — свои, карелы. Они называли себя красными, но были в английских мундирах. Потом приходили русские, тоже белые. Потом опять пришли финны, теперь уже красные. За ними — снова белые финны, затем русские, но уже красные русские. Теперь в их деревне стояли солдаты Ухтинского правительства. Говорят, что они не красные и не белые. А кто они, поди знай…

Да разве ей, бабе, упомнить, всех, кто побывал здесь, разве разобраться, кто — кто. Тут не всякий и мужик поймет. А этот путник тоже — кто он такой? Да и не положено бабам расспрашивать, кто и зачем, надо помочь человеку, перевезти. А куда и зачем кто идет — пусть всякий сам знает. Все же Анни не сдержала своего любопытства и крикнула издали:

— А ты кто будешь?

Человек на мысе долго молчал. Потом спросил в свою очередь:

— А ты чья?

Анни даже вздрогнула. Голос мужчины показался ей очень знакомым. Она перестала грести и начала всматриваться. До мыса было еще далеко, но Анни показалось, что человека этого она знает.

— А тебя не Мийтреем зовут? — крикнула она.

И человека на мысу словно ветром сдуло. Сердце у Анни заколотилось сильно-сильно, и она не отрывала взгляда от мыса. Потом из-за деревьев опять вышел человек. Но это был уже не тот, что просил лодку. И крикнул он не по-карельски, а по-фински:

— Нет, меня зовут не Мийтреем. Ладно, можете не подъезжать, обойдемся…

И, махнув рукой, он тоже исчез в лесу. Анни сидела ошеломленная, держа весла на весу. Пекка молча следил, как с весла падали в воду капли: сперва часто, потом реже.

Анни опустила весла в воду и так круто повернула лодку, что в уключинах затрещало. Она гребла изо всех сил, так, что вода перед лодкой забурлила, а за кормой оставались крутящиеся воронки. Пекке стало боязно. На кого это мать так рассердилась?

— Пекка, ты помнишь Микиттова Мийтрея?

Пекка кивнул головой. Об этом Мийтрее у них в доме много говорили: ведь это он убил дядю Олексея.

Понемногу Анни успокоилась. Почему Мийтрей спрятался в лесу? Неужели он узнал Анни и испугался? И от кого он скрывается? Ведь сейчас в деревне нет ни красных, ни белых, а солдаты Ухтинского правительства даже не в форме, и к тому же это свои, карелы. Может, Мийтрей испугался Анни? Будь он хоть красный, хоть белый, хоть черный как головешка, в лодку бы она его не взяла. А если бы он и сел в лодку, то двинула бы его веслом по башке и в озеро бросила. Интересно, а что это за финн с ним был. Наверно, такой же бандит с большой дороги, как и Мийтрей…

Начал накрапывать дождь. Потом поднялся ветер. Сперва налетел порывом, потом взбаламутилось все озеро. Вскоре оно запенилось, заволновалось. Ветер был встречный, и волны, разбиваясь о нос лодки, обдавали спину Анни холодными брызгами. Пекка сидел на корме, крепко ухватившись обеими руками за борта лодки. Анни с тревогой подумала, что мальчику было бы безопасней сесть на дно лодки, но в лодку набралось много воды, а вычерпывать ей было некогда. Скорее бы добраться до берега! Надо же было так случиться: на самой середине озера их захватил ветер. Волны становились все круче, лодка то взлетала на пенистых волнах, то проваливалась между ними словно в черную бездну. Анни гребла изо всех сил, упираясь ногами в дно лодки и сжимая весла так, что костяшки пальцев побелели.

— Держись крепче! — кричала она сыну. — Тебе не холодно?

Мальчик ничего не ответил. Конечно, ему было холодно, но мать ничем не могла помочь. Сшитое из старой шинели пальто она уже отдала ему, но жесткое сукно, намокшее от брызг и затвердевшее от воды, совсем не грело. Зато самой Анни, налегавшей на весла, было жарко, хотя она осталась в ситцевом сарафане и ее спину то и дело обдавало водой. Ветер все усиливался, но волны становились меньше — лодка завернула за мыс, в заветрие.