Наши дети наконец‑то пробились в ту лучшую школу города Хьюстона, о которой я Вам писала. Купили билет на образование, теперь только мы должны за них платить такие деньги, что говорить не хочется. Данилка стоял в очереди год, и теперь его «отобрали» во второй класс. Как определяли способности маленького ребенка? Ему дали текст для быстрого прочтения и быстрого ответа на вопросы по этому тексту: какого цвета ходила корова по лугу? с кем она прохаживалась и что делала? Был задан семилетнему Даничке и такой вопрос: что ты нашел в жизни? (Такие странные вопросы задают семилетним детям.) Он написал, что «в Йеллоустонском заповеднике я нашел череп», правильно написав «Yellowstone». Расшифровывал он еще и картинки, проверяли разные способности и агрессивные инстинкты. Даничка получил сто процентов отвечаемости «интеллектуальности». Илюша, старший, наш философ, не мог вспомнить из прочитанного текста ничего — ни коровы, ни верблюда, и «по интеллекту» приблизился к макаке, получив двадцать баллов «коэффициента интеллектуальности» и вежливый отказ никогда больше и не пытаться подходить к этой школе. Исстрадались мы вместе с Илюшей и решили, что Яша встретится с директором по приему и расскажет, какой Илюша удивительный, что у него другой способ мышления и что про него мать книгу пишет. Так и сделали. Директор предложил, выслушав Яшины доводы, определить Илюшу в летнюю школу на просмотр и оценку. При личном общении Илюша очаровал учительницу, через две недели она позвонила и сказала, что безусловно будет рекомендовать Илью. Особенно ее поразило его сочинение про Отелло. Послушайте, что написал мальчик в тринадцать лет: «Отелло не любил Дездемону, потому что любовь — это вера. А он ей не верил и не любил.» Одним словом, вера с любовью помогли Илюше войти в эту школу, которая из «вонючей» превратилась в самую желанную для Илюши.

Яша из Анн Арбора привез книжку старца Силуана, которая мне понравилась. Слышали ли Вы что‑нибудь о ней? Я Вам пришлю копию в конце сентября.

Помолитесь за нас.

Дина

[1982]

Дорогая Дина!

Наконец‑то снова мы получили удовольствие, читая Ваше письмо. Впрочем, интуиция подсказывала, что молчите не потому, что что‑то не в порядке. То, что Вы описали о премии, меня поразило. Действительно, какая это сейчас (да и всегда) редкость! И как хорошо, что такие оазисы существуют и что «свет во тьме светит».

Один современный теолог ввел термин «анонимные христиане» для обозначения всех людей, которые практически, в жизни осуществляют Евангелие, подчас не зная о нем. Идеологический ярлык мало что значит.

Моим молодым друзьям это не всегда понятно. Всем так хочется разделять на «свой» и «не–свой» по ярлыкам. Но, как видите, в натуре все сложнее…

По–прежнему Ваши письма самые насыщенные и живые. Прочие — большей частью стонут. Плохо люди прививаются на чужих местах. Хочется верить, что наш век принесет в будущем плоды, хотя, как поглядишь, то мы еще пещерные люди, питекантропы какие‑то.

«Волна» о себе мнила много, а оказалась мутной волной. Да и ждать иного было трудно. Главное осталось неизжитым, сменили только этикетку.

А Мексику Вы здорово описали: два слова — и все ясно. Смешно: вот когда и при каких обстоятельствах открыли в себе писательницу. Впрочем, читая письма, об этом можно догадаться.

А вот — другой вопрос: почему у мексиканцев так? Ведь рядом — другая жизнь. Порядки? Но ведь их создают люди. Раса? И ведь мексиканцы — наполовину тоже выходцы из Европы. Да и что такое Европа, чтобы все у нее было лучше? Быть может, дело в устоявшейся вере, вере в широком смысле как бессознательном жизнепонимании, которое проецируется на все — культуру, цивилизацию. А уж сама вера коренится в чем‑то внутреннем. И здесь тысячи вопросов. Почему у древних мексиканцев были такие жуткие культы? Ведь они не хуже других.

О себе мне трудно писать — мало внешних событий, достойных описания. Я живу, или стараюсь жить так, как кончил герой «Кандида». Но это лишь внешняя сторона. Копаюсь, собираю картошку на зиму, тружусь с народом, пишу.

Сейчас внучка уехала, а то весь дом стоял на голове (она «вождь краснокожих»), и дома опять относительная тишина. Я ее принимаю как драгоценный дар, потому что дни свободные редки, а дела берут все силы.

Часто о Вас думаю и желаю, чтобы солнце Вам светило.

Большой привет Якову, рад его успехам, а также юным американцам.

Храни Вас Бог.

Ваш о. Александр Мень

[1983]

Дорогой отец Александр!

Ваша открыточка пришла и нас порадовала — не все связи обрываются, хотя все труднее и труднее общаться. И как сохранить возможность иногда разговаривать с Вами?

Что же у нас происходило и происходит? Вы не поверите, я теперь — «американский физик»! Как Яша скажет мне это: «Дина — ты американский физик», — я начинаю хохотать. Оппенгеймер! Это, правда, смешно. Америка невероятно долго искала нового экспериментатора, чтоб не знал ни физики, ни английского. И вот нашли, наконец‑то! И более того, повышают, потому как все мои выводы из экспериментов всем понятны, без всяких там новшеств, идей; чем тривиальней вывод, тем он более перспективен для человека (под этим словом я себя сейчас имею в виду) и для всего человечества. С этого Нового года меня, после работы над прохождением акустических волн в разных средах, назначили на уникальный эксперимент. Институт приобрел сверхфантастический прибор — квантиметр — электронный микроскоп, связанный с компьютером, с Луной и с квантами… Этот прибор фиксирует тончайшие проникновения лучей: лучи, направленные на черные дырки, имеют одну скорость пробегания, а на светлые пятна — другую, и я должна определять насыщенность светом. Свет и тень мелькают, бегают, скачками, импульсами, и я гоняюсь за этими незримыми квантами. На фотографиях раскладывается и считается пористость, проницаемость всех пространств и Вселенных. Думали… искали… кто же в Америке на таком приборе может трудиться? И нашли (три года искали, правда) — Диночка, потому как ничего не знает и как бы все знает — и физику, и геологию, и компьютер видела… А дело обстоит так: у меня ведь, как я Вам писала, есть незримый институт, какого нет ни у одного сотрудника. Я не стесняюсь своего незнания, обращаюсь к самым блистательным ученым, и каждый может оставить руины своего ума на «моих квантах», и «незримый институт» мой состоит из самых изысканных специалистов. Яша — профессор всех наук, физику прекрасно знает наш один друг Леня Перловский^[47], который тут работает, он блестящий физик, защищался в Дубне на элементарных частицах; Гоша Миркин — инженер–конструктор, автор моей экспериментальной установки и двадцати патентов, может сконструировать все на свете. Яшин старинный друг Толя…^[48] А компьютера я просто не боюсь, на нем три программы сделала, и тоже есть друзья–специалисты, которые его знают лучше меня. И что в результате? — я оказалась уникальным специалистом, а самое уникальное — плохое знание английского скрывается за кивками и… ужимками. Думают: очень умная, все понимает. После этого шикарного предложения я два дня плакала, что, мол, работать‑то придется, а потом прикинула: где бывший советский показушник не пропадет? Я собрала весь свой незримый штат, всех заинтересовала, всем было любопытно и интересно, что же можно извлечь из такого прибора, и вечерами они во главе с Яшей будут приходить на установку и работать… Вот уже читаю литературу по этому невероятному случаю. Все в Америке бывает: с нуля — в миллионеры, с нуля — в физики, может, и Нобелевскую дадут, если буду очень стараться. Если посмотреть со стороны, то разве не смешно? А в то же время ничего и смешного нет — люди везде есть люди, и это так видно в Америке.

Я некоторые человеческие черты относила за счет социалистической обстановки, а нет, они присущи человеку вообще как таковому, — чем человек безыдейней (я имею в виду сейчас научные идеи), тем он более понятен, а уж сделать вид — всякие там слайды–шмайды, так уж нам всякий американец позавидует — наших знай! Вот так и работаем. Часто своего шефульку^[49] университетского вспо–минаю, зав. кафедрой инженерной геологии в ЛГУ, где я работала. «Нету науки на Западе», — так решительно он говорил, когда приезжал из заграницы… И таки он был прав, нету науки, пришлось даже меня брать, чтобы американскую науку двигать. «Эксон» чувствовала, что я из хорошего дома, что у меня достойная школа. Моя близкая подруга^[50], которая со мной работала на этой же кафедре, сейчас в Бостоне, она бросила геологию и занялась писательством, так сказала, узнав о моем новом предложении: «Месть судьбы, Дина», и еще: «Теряю близких друзей»… Мы с ней вместе работали на кафедре — проводили «эксперимент века» (так вполне серьезно называл наш шеф нашу работу): крутились около электронного микроскопа, который стоял в углу, мокнул и чахнул, и, чтобы совсем не промок, его забрали какие‑то люди с другой кафедры, чтоб он у них домокал. Весь мир един, и это удивительно!