Получается, что веришь автору, — эта с виду легкость сочетания противоположностей воспринимается так, как будто она всегда принадлежала тебе, или, как говорила Ахматова: «…точность, и еще важнее, чтобы каждое слово в строке стояло на своем месте, как будто оно там уже тысячу лет стоит, но читатель слышит его вообще первый раз в жизни. Это очень трудный путь, но когда это удается — люди говорят: это про меня, это как будто мною написано. Сама я тоже (очень редко) это испытываю при чтении чужих стихов. Это что‑то вроде зависти, но поблагороднее». От своих знакомых я тоже слышала о книгах Виньковецкой: «Это прямо мои мысли, именно так я чувствовала… так хотела сама написать». И я к ним присоединяюсь.

Со страниц «переписки» встает мудрый человек, великий проповедник и духовный лидер России — отец Александр Мень, и вместе с тем — живой, веселый, обаятельный, не догматически сухой священник. И автор — Диана Виньковецкая — человек тонкой души, искрометного юмора, меткого, наблюдательного слова. Они удивительно созвучны, эти два человека, так счастливо соединенные судьбой. Увлеченная богатством впечатлений, я перечитала книгу заново, и вместе с Дианой побывала в Америке, Париже, Израиле, на конференции в Вашингтоне. И вместе с Дианой я восхищалась глубиной мысли отца Александра. «Время — поток, уносящий нас. Как водопад. Но если взять другое направление, то жизнь станет путешествием вверх, восхождением, а не спуском»

Книга Дианы Виньковецкой «Ваш отец Александр», переписка с отцом Александром Менем — безусловно, восхождение. Именно поэтому она и была удостоена престижной петербургской литературной премии 2000 года «Петрополь».

Тамара Скобликова

Диана Виньковецкая

Я познакомилась с отцом Александром Менем в осенние дни 1974–го, когда мы приехали в Москву прощаться с московскими друзьями. Мы уезжали в Америку. Мой муж Яков Виньковецкий был ученым, философом, художником и был знаком с отцом Александром задолго до этого времени.

Отец Александр Мень вошел в комнату, где мы его ожидали, величественный, веселый, красивый, и так просто, с улыбкой, сказал, что ходил окроплять поросенка в соседнюю деревню. Народному суеверию отец Александр сообщил такое заманчивое и неземное выражение, что и я тогда рассказала про бабушкиного поросенка Борьку, окропленного поросячьего гения, знающего свое имя и ходившего за бабушкой доить корову, щипать траву, молотить лен. Борьку, как других, неокропленных, не съели, а оставили для разведения гениальных русских поросят. Отец Александр посмеялся над моим рассказом, и мы подружились на «поросячьей» теме народного суеверия.

После службы в его небольшой церкви я сказала отцу Александру, что во мне что‑то шевельнулось сверхличное, хотя я слишком в стороне, живу вне религии, и мне все думается, что служба в церкви — это театральная игра для взрослых. «И вы думаете, что я артист?»— весело спросил отец Александр. «Нет, я как раз почувствовала силу вашего духовного взора на себе, — сказала я, — многие из моих знакомых просто воображают, завышаются над другими своей религиозностью, и часто я встречаюсь с духовным высокомерием, а не с верою». Я могла позволить себе говорить такие слова в присутствии отца Александра, чувствуя, что он не догматически–сухой педантичный священник, а живой человек, полный веселости и доброжелательности.

Он отнесся ко мне так ласково и нежно, будто давно знал и любил меня. Такую открытость, такую живую любознательность к другому человеку у верующих и неверующих я почти никогда не встречала, а уж у знаменитых и подавно. Отец Александр подарил мне любовь и доброту высокого полета, и я ощутила себя свободней, лучше, умнее.

Я увезла эту любовь в Америку.

Через два года после нашей «поросячьей» встречи, живя в Америке в маленьком университетском городке Блаксбурге, я почувствовала необходимость написать письмо отцу Александру. Отец Александр, несмотря на всю занятость, ответил. Так началась наша переписка.

Первые несколько писем и открыток отца Александра адресованы моему мужу Якову, а последующие — мне. Переписка продолжалась до 1982 года, потом прервалась, наши письма и книги, посланные в Россию, стали возвращаться, пропадать, и нам сообщили, что у отца Александра неприятности с властями. После смерти Якова (1984) я переехала в Бостон, и два последних письма от отца Александра получила незадолго до его смерти. Он написал и передал через моего сына Илюшу, посетившего отца Александра, что собирается писать книгу по истории религий, и попросил меня найти материалы о мормонах. Я собрала их, но они остались неотправленными… Пришло известие из Москвы, что отца Александра убили.

Я превратилась из географа в писателя, как мне советовал отец Александр. Окропил меня, как деревенского поросенка.

Я решила опубликовать нашу переписку, и хотя отдельные истории и эпизоды из моих писем вошли в мою книгу, Америка, Россия и я», но здесь, в контексте с письмами отца Александра, они приобретают иную окраску. Письма были ниточкой — пуповиной, связывающей меня с оставленным миром, и даже самые маленькие весточки отца Александра имели для меня значение молитвы, были целебным бальзамом.

Яков и Диана Виньковецкие. Ленинград. 1974 год

30 августа 1977

Дорогой отец Александр! Здравствуйте!

Я давно хотела Вам написать, даже делала некоторые попытки, как‑то у меня все не получалось, но я с Вами разговаривала. Я рассказывала Вам, что произошло с нами за эти два года, что изменилось в нас, в нашем окружении, что мы приобрели и что мы потеряли.

Вначале был сон, как в глубоком сне я была в Вене, в этом непривычном мире слов, вещей и поступков. Я даже не могу сказать, хороша ли Вена? Я себя там чувствовала плохо, невменяемо, если можно так выразиться. В Италии был отдых, я стала приходить в себя, постепенно влюбляясь в Рим, который поначалу мне не понравился: грязь, на окнах жалюзи зеленого цвета, какие‑то(?!) развалины… Когда же я увидела Рим сверху, то внезапно открыла, что он красив, и начала влюбляться в него, в каждый двор, улицу и в те пожухлые имперские развалины, которые мне сначала ничего не сказали.

Но Италия, как и вся Европа, живет понятным и привычным для нас способом — блат, коррупция… Как нам написал Иоанн Сан–Францисский^[1], с которым Яша переписывался еще из России, связывая науку с религией, — «Америку ни с чем не сравнивайте, она ни на одну страну не похожа». Это оказалось правдой.

И вот движущийся асфальт аэропорта Кеннеди вынес нас в новую жизнь, в новый свет, в новый город. Встреча с Нью–Йорком оказалась неожиданной: он страшный урод и паршивый, правда, своеобразный — в нем есть все. При поддержке Толстовского фонда нас поселили в отеле–ночлежке в центре Манхэттана. В первую ночь я взглянула в окно отеля: как Америка‑то выглядит? И, увидев двор глухой, черный, без окон и дверей, заброшенный бумагами и мусором, подумала: не в районе ли, описанном Достоевским, я оказалась? Прямо тут Раскольников старушку‑то и убил?! И это Америка?! Ночью под кроватью шебуршали мыши и бегали тараканы. А наутро, за углом: роскошные магазины, застекленные витрины с показом всего, что производит человечество всего земного шара. Нью–Йорк поразил меня своей кусочностыо (как писали у нас, контрастами), он — как деревенское одеяло, скроенное из самых разных лоскутков: к парчовым пришит изношенный кусок старой портянки, к маркизету пришпандорена дерюжка старого пьяницы. С признаками столицы и захолустья вместе. Тут другие запахи и звуки. Я разинула рот и долго его не закрывала, закружившись в ритме и суматохе нью–йоркских улиц. Как громадный симфонический оркестр, где каждая улица издает свои звуки, как некрасивая, но очаровательная женщина затягивает вас навсегда. Улицы: Брильянтовая — с продажей брильянтов самого неожиданного вида (будучи географом–геологом, только в музее видела нечто подобное: радиально–лучистые, овальные, маркизы, кабошоны, собранные, рассыпанные, они лежат в витринах на черной фольге и сверкают огненными лучами). Цветочная — с магазинами невиданных цветов: черные тюльпаны, хризантемы величиною с подсолнух — лохматые, махровые, белые, красные. Букеты из чайных роз. Порнографическая — на ней все чудеса человеческого оголения. Галерейная — с безлюдными галереями, увешанными всем на свете, и в них заходить страшно, если бы не Яша — не зашла бы.