Пустынны улицы. Изредка продребезжит фанерными окнами исцарапанный осколками трамвайчик, из развалин неожиданно вынырнет и снова исчезнет человек, и опять мы слышим собственные шаги.

Но люди где-то рядом, их надо искать.

Вот дымит труба, сделанная из старого ведра. Она торчит в груде кирпичей. Здесь был дом, теперь в подвале живут люди.

Однажды до войны я сбежал с уроков и пошел смотреть «Александра Невского» в кинотеатр «Пионер». Очень удобные были сеансы в детском кинотеатре. Посмотришь за рубль, который тебе дали на завтрак, два сеанса и возвращаешься вместе со всеми из «школы». Кажется, в этой картине новгородские гонцы прискакали на пожарище и стали сзывать народ и там ещё пели:

Вставайте, люди русские!

На бой, на бой, на смертный бой!

И полезли люди русские из-под дымящихся брёвен, кто с топором, кто с рогатиной. Знакомая на Руси картина!

Теперь киноэкраном был сам город.

На уцелевших столбах ветер шуршит листочками ученических тетрадей: «Фроловы из 57 номера вернулись. Живём на Гусиновке», «Кто знает что-нибудь о семье Вагиных, прошу сообщить на полевую почту…», «Тетя Маня, Борька жив! Ура!».

Откуда-то с неба раздаётся задумчивое мычанье коровы. В школе за Домом книги сохранилась лестничная клетка. Первый и второй этажи заняли под жилье, на третьем хлев.

Вот и площадь обкома! Вместо знакомой стройной громады из красного мрамора много голубого неба…

— Отсюда наша улица начинается, — объясняю я мачехе. — Кировская.

Настроение у меня приподнятое. Домой вернулись!

Отец прибавляет шаг, потом бежит к тому месту, где должен быть дом 22.

Когда я подхожу, отец стоит и мнёт в руках шапку.

От нашего дома не осталось даже печки, только известковые плиты, которыми был покрыт когда-то маленький тенистый дворик.

— Чего переживаешь? — утешаю я отца, как могу. — Я же тебе рассказывал…

— Смотрите! — говорит Анечка. Она нагибается и поднимает с земли чугунную пластинку, отлитую в форме сердца. — Что это?

— Подкосок, — отвечаю я и беру у неё находку. На верхней стороне подкоска можно разглядеть рисунок ружья.

— Андрюшкин! — вскрикиваю я. — Потерял, когда зажигалку тушил!

Сколько раз мы играли этим подкоском в бабки, или, как у нас называют, в шашки, на этих самых до блеска отполированных подошвами известковых плитах!

Воспоминания нахлынули на меня. Где вы теперь, «семеро смелых»? Андрюшка, Магомет Большой, Магомет Маленький, Илюшка, Нинка, Борька?

По слухам, Магометы умерли в оккупации от голода; Илюшку расстреляли немцы прямо за углом нашего дома вместе с матерью; Андрюшка, он всегда был среди нас самым отчаянным, пробрался к партизанам. Их маленький отряд был окружен в степи батальоном СС… Где Нинка, где Борька?

— Вот и приехали! — говорит отец, надевая шапку. — Пошли на завод. Там-то знакомых найдём!

До завода, где работал отец, километра три. На Чижовке, окраине города, кое-где сохранились деревянные домики. Здесь чаще попадаются люди. Я вижу кошку. Она самозабвенно охотится за жирными воробьями.

Потом опять развалины.

От завода остался щербатый забор. Стены цехов торчат, как ребра у скелета.

Отец уходит разыскивать партбюро, разместившееся где-то в уцелевшем сарае, я с мачехой остаюсь на трамвайной остановке рядом с подбитым танком. По другую сторону трамвайных рельсов километра на два, до самой «Беконки», тянется самолётное кладбище.

«Юнкерсы», «мессеры», ТБ-3, «кобры», «ишаки», «костыли», «кукурузники» блестят на солнце дюралевыми плоскостями.

Только тут я понимаю, что мы вернулись в мёртвый город. И убили мой город они, фашисты!

Я вижу их своими глазами. Первый раз в жизни. Колонну пленных в зелёных куцых шинелях ведут два казаха с автоматами.

— Стой! — кричит конвойный в голове колонны. — Перекур делать будем!

Люди в зелёных шинелях останавливаются, без единого звука разбредаются по сторонам, присаживаются на край уцелевшего тротуара. В нос ударяет окопной вонью.

На колесо танка опускается немец с забинтованной головой. Лицо у него серое, он морщится от боли. Для него война кончилась, он остался жив и, видно, устал так, что готов заснуть на полпути к лагерю.

Мне ничуть не жалко его! Мне даже приятно видеть, как по его лицу бегают морщинки от боли.

Оглядываюсь на мачеху. Она делает немцу какие-то знаки, говорит что-то громко, как глухонемому, потом подходит и снимает с головы бинт слой за слоем.

— Аня!

Она, не обращая на меня внимания, достаёт из вещевого мешка индивидуальный пакет, надрывает его.

— Это же немец! — задыхаюсь я.

— Вижу! — в голосе мачехи слышатся нотки сожаления, точно не она, а я сейчас делаю что-то преступное.

— Он же фриц!

— Найн! — стонет немец. — Их бин Герхард.

— Потерпи, потерпи, Герхард! Сейчас я тебя риванолем.

Анечка резким движением отрывает от раны коричневый тампон.

— Не смей! — Я подскакиваю к ней и хватаю за руку. — Не дам!

Немец охает — видно, я толкнул его. Он смотрит на меня виновато, точно понимает, что иначе и не могло быть и что я, мальчишка, не хочу, чтоб моя сестра, или кто она там мне приходится (не мог же он догадаться, что это моя мачеха!), делала ему перевязку.

— Отойди! — тяжело дышит Анечка.

— Как ты можешь?

— И ты бы смог! — кричит она. — Фанатик!

Меня трясёт, хочется броситься драться.

— Фанатик! А ты кто?

Если бы я не знал, что немцы убили у неё всех близких, я бы подумал, что она шпионка.

Я иду к самолётам.

— Отцу расскажу! — решаю я. — Он покажет, как с фрицами якшаться!

Около перевернутого вверх колесами «хейнкеля» сидит на корточках паренёк и задумчиво шмыгает носом. Одет он с шиком, по последней моде сорок четвертого года: китель, полосатая тельняшка, брюки заправлены в носки, на ногах жёлтые американские ботинки, похожие на футбольные бутсы.

Паренёк становится на четвереньки и подлезает под самолёт.

Через минуту его ноги начинают двигаться, он лезет обратно, держа в руках приёмник. Я узнаю его. Кажется, его зовут Вовкой. Точно, Вовкой! Мы ходили вместе с ним в Дом пионеров заниматься в кружке авиамоделистов.

Вовка был пай-мальчик, ходил в чистеньком матросском костюмчике. Мать провожала и встречала его с занятий, боясь, чтоб он не набрался дурных манер от нас, уличных мальчишек.

— Тебя Володей зовут? — нерешительно спрашиваю я.

Парень на минуту отрывается от приемника.

— А, здорово!

Он поправляет на голове кепку с узеньким, в два пальца, козырьком и снова ковыряется в металлической коробке.

— Ты меня сразу узнал? — пытаюсь я продолжить разговор.

— Сразу. Кто это с тобой? Сеструха?

— Мачеха!

— Иди ты!

— Да! Она с отцом в госпитале познакомилась.

— Эх! — Вовка далеко отбрасывает приёмник. — Не могут осторожно самолёт сбить! Опять все лампы раскокали.

Вовка смотрит на меня в упор разноцветными глазами. Они у него с детства один зелёного, другой рыжеватого оттенка. Его за это так и прозвали: «Двуличным».

— У тебя случайно ламп для «филиппса» нет? — спрашивает он, разглядывая мою английскую шинель, резиновые сапоги и кепку, в которую на деревенский манер заложена бумага, чтоб не помять края.

— Чего? — не понял я.

— Радиоламп.

— Нет. Мы прямо с вокзала.

— Из Алма-Аты?

— Из Сибири.

— Все равно из Алма-Аты. А мы с матерью по деревням прятались.

— Зачем?

— От гестапо. Мой отец комиссаром был. Курить есть?

— Бросил.

— И не кури! Для здоровья вредно.

Он достаёт из кармана пачку немецких сигарет, закуривает, остальные прячет.