Я бросаюсь назад по сугробам, но женщина успевает намертво схватить меня за полу шинели.

— Не уйдёшь!

— Пустите! Чего схватили?

— Не пущу! В милицию! — тяжело дышит женщина. У неё часто-часто моргают глаза. — Не уйдешь!

— Я и не ухожу! Не вырывайте стул! Это мой стул! Из ремонта несу.

— До чего додумался! А? Дома доламывает! Ты погляди, окна порасковырял! Балкон изуродовал! И ещё комсомолец, наверное?

— Ладно, хватит кричать! — говорю я. — Пойдёмте! Куда там? В милицию?

Женщина замолкает, удивлённо глядя на меня.

— В милицию! Только не вздумай убегать. Я тебя всё равно найду. От меня не скроешься.

— Не буду убегать! Слово. Пошли. Раз вы считаете, что я совершил преступление. Пошли!

Я иду по улице, держу стул. Сзади за полу шинели меня держит женщина.

— Бросьте! — останавливаюсь я. — Сказал — не побегу.

Женщина выпускает полу шинели. Мы идём по улице дальше, оба тяжело дышим, оба от возмущения не можем смотреть друг на друга. Милиция около нашего дома, через дорогу.

— Я домой стул занесу, — говорю я. Мы останавливаемся у нашего подъезда.

— И так в милицию пойдешь, — говорит женщина.

— Нет! Не пойду. Занесу, тогда пойду.

Я боюсь, что в милиции разберутся, что это не мой стул, и отберут находку.

— А дома у тебя кто есть?

— Подождите здесь. Сказал вам, что не убегу!

— Пойдём вместе.

Мы поднимаемся на четвёртый этаж. Я открываю проволокой дверь.

— Осторожнее! — предупреждаю я преследовательницу. — Не ударьтесь о печную трубу.

На улице я бы, конечно, её не предупредил. Но она переступила порог моего дома, и тут уже начинают действовать законы гостеприимства.

В комнате полумрак. Наступает холодный декабрьский вечер. За столом Анечка, накинув на плечи одеяло, чистит мёрзлую картошку. Картошка звонко стукается об алюминий — стол у нас целиком из самолётных деталей. Отец лежит на кровати, укрывшись всем, что может греть. Рядом, на снарядном ящике вместо табурета, сидит какой-то мужчина.

— Вот и Гришка пришел, — поднимает голову отец. — Дров принёс?

— Нет! — говорю я и ставлю стул на пол. — Мебель принёс.

Мне не хочется при женщине рассказывать, где я раздобыл плетёный стул.

— Присаживайтесь! — приглашает женщину Анечка.

Та стоит у двери, часто-часто моргает.

— Скоро вернусь! — говорю я отцу. — Без меня не обедайте.

— Обед ещё не скоро! — отзывается Анечка. — Не на чем варить!

Она хлопает дверцей «буржуйки». Печка пустая.

— Посмотри, кто к нам пришёл! Узнаёшь?

Отец показывает на незнакомого мужчину.

Я подхожу. Передо мной сидит человек без обеих рук, лицо черное от въевшихся в кожу крупинок тола. По откинутой назад голове и устремлённому куда-то в потолок взгляду белёсых глаз догадываюсь, что он слепой. Человек улыбается, чуть не взвизгивает от удовольствия, что его не узнают. Вроде знакомый… Но кто? Кого так? О! Я сажусь на стул. Неужели?

— Женька?

— Угадал! — гогочет Женька.

Отец судорожно бьёт себя указательным пальцем по губам, чтоб я молчал, не ужасался вслух.

— Откуда ты? — только и могу произнести я.

— Из госпиталя. Хотели в Дом инвалидов, а я сбежал. Учиться буду! В университет думаю поступить.

— А как же? Это… А примут?

— Зрение восстановят процентов на двадцать. Филатов — есть такой доктор в Одессе. Слышал, может? Подремонтирует. Ну, ты беги. Поговорим ещё. Столько расскажу — вагон и маленькую тележку.

Я встаю и, шатаясь, иду к двери.

На улице ещё светло, и кажется, что здесь теплее, чем дома. Женщина останавливается на углу.

— Кто этот Женя? — говорит она, нервно моргая.

— Сосед наш довоенный. Он из фанеры пистолеты выпиливал. Как настоящие. С курком. Шпаги делал, когда мы в мушкетеров играли.

— Да-да! — рассеянно говорит женщина. — Тебя-то как зовут? Да, Гриша… Меня Татьяной Петровной… Идём!

— Милиция на той стороне.

Она поворачивается и широким мужским шагом идёт в сторону дома, где я добывал дрова.

Я тоже иду. Я же слово дал.

Мы проходим мимо четырёхэтажной коробки. Дров нет.

Двуличный! Я кусаю от бешенства губы. Увёз на базар. Гад! Как у него силы только хватило столько дров утащить? Теперь будет отпираться, что это не он. Другом называется.

Женщина, не глядя по сторонам, сворачивает за угол в соседний двор, подходит к сарайчику, достаёт ключи и открывает замок.

— Мальчик! Как тебя? Гриша! Иди сюда. Возьми. Бери, бери!

На полу высится аккуратная поленница дров.

— Санки можешь взять. Потом вернёшь. Я же тебе говорю: бери!

Она опять быстро-быстро моргает.

— У вас у самих мало.

— Ужасный у тебя характер! — взрывается женщина. — Не смей спорить со старшими.

РАНЕНЫЙ

От «буржуйки» быстро становится тепло. Когда в печке весело потрескивают дрова, думаешь о чём-то приятном, например, о том, как бы неплохо сейчас съесть килограмма два хлеба, напиться топлёного молока с пенкой и лечь спать под толстое тёплое одеяло, а не под тонкое, госпитальное, прикрытое сверху шинелью.

У нас в семье все ходят в шинелях. Анечка и отец в серых, наших, а я в зелёной, английской. Шинель красивая, но быстро вытирается. Мне больше нравятся бушлаты, как у Яшки-«часовщика». В них мороз не страшен и убегать удобно: никто за полу не поймает.

Ватник тоже хорошо. Но только не такой, как у Абрама Михайловича, замызганный и перепачканный в смоле. Его бригада уже месяц ремонтирует повреждённый снарядами и бомбами электрический кабель, идущий к нашему дому от завода. Абрам Михайлович обещает, что скоро кабель заштопают.

Сейчас мы освещаемся карбидной лампой, сделанной из двух снарядных гильз. Пламя вроде яркое, смотреть на него больно, но по углам комнаты темно. Слабый свет у карбидки, не то что электрический, желтоватый и привычный.

Ватник самый лучший у Женьки. Сшит по моде, с собачьим воротником.

Я подкладываю в «буржуйку» дрова. Женька снимает ватник и утрамбовывает его култышками на Яшкином бушлате. В комнате накурено. Первый раз я не завидую Руслану, что он в школе. Калеки рассказывают о войне, вспоминают такие подробности, которые не вычитаешь ни в одной книжке, и всё это говорится просто, устало, точно о какой-то необыкновенно тяжёлой работе, которой нет ни конца ни краю.

Я стараюсь не пропустить ни одного слова, слушаю жадно. Рядом со мной устраивается Абрам Михайлович. С холодами он перебрался к нам. Днём его постель по-прежнему лежит в ванной, а вечером он устанавливает в нашей комнате вдоль стены пустые цинковые ящики из-под патронов, сверху кладёт доски, потом долго сдвигает их, раздвигает, мерит кулаками щели, что-то ворчит под нос, пока не расстелет короткий волосяной матрасик. Раньше у него было четыре доски, одну он отдал на топку и всё никак не может примириться с утратой, жалуется, что по ночам сильно дует от холодного пола.

— Пули мимо уха: «Фьють… фьють…» А мы идём. В степи куда спрячешься? Как стол. Обернёшься, второй эшелон видно. В наступлении чем хорошо: ранят — к своим попадёшь, — рассказывает Женька.

— Смотря какое наступление… — говорит отец и поправляет под головой подушку. Последнее время у него участились приступы. Теперь я не боюсь, когда он теряет сознание от невыносимой головной боли. Теперь я сам наловчился впрыскивать отцу в руку пантопон или морфий. Морфий редко дают в аптеке. Врачи боятся, что отец может к нему привыкнуть, а я бы ему каждый день колол, чтоб только он не орал.

— Я под Харьковом наступал. А очнулся в Тбилиси. Полтора месяца без сознания. Там и Анну встретил, — вспоминает отец. — Меня успели спасти, а дружку, майору Яльцеву, фриц оказал первую помощь из автомата…

— Всё-таки в наступлении больше шансов.

— Оно конечно.

— Я не наступал, — говорит Яшка и пускает клуб дыма. Он теперь у нас частый гость. — Я только драпал. Ноги унёс, руку оставил.

— Вам-то что, танкистам. Вам-то легко. — Отец затягивается цигаркой и пускает облако дыма. — Хороша махра! Танкисты — аристократы, а наш брат известно: пехота, сто вёрст прошёл, и ещё охота.