Обратившись к такому типу личности и её драме, Казаков вынужден был решать новые нелёгкие творческие задачи: как уловить эту невыразимую сумятицу в душе своего героя, как передать в слове мучительный процесс протекания чувств, даже не чувств, а зыбких душевных состояний?
И Казаков вырабатывает своеобразную поэтику, которую, вероятно, можно назвать поэтикой психологического параллелизма между состоянием человека и состоянием природы.
Что же тут нового? Как известно, приём психологического параллелизма родился в фольклоре, в народной лирике. Со времён Тургенева он стал постепенно врастать в прозу. Особенность этого приёма состоит в том, что, в отличие от аллегории, он не предлагает прямого перенесения свойств человека на природу или наоборот. Он ставит образы человека и природы рядом, сополагает их по какому–то смутно ощущаемому сродству. А пластика образа природы в этом параллелизме замещает изображением то, что невозможно сформулировать логически, изъяснить словом.
У Казакова психологический параллелизм из приёма разросся в поэтику, стал интегральным принципом стиля — им организуется всё поле образных ассоциаций, окрашивается вся эмоциональная атмосфера. В некоторых рассказах Казакова (как раз там, где в центре стоит рефлектирующий герой) психологический параллелизм разрастается в целый сюжет, в цепь впечатлений от созерцания природы, которая замещает собой движение чувств героя. Неуловимое, точнее, невыразимое, невербализуемое состояние «выговаривается» языком природы. Так построены у Казакова тончайшие его рассказы: «Осень в дубовых лесах» (1961), «На острове» (1962), «Двое в декабре» (1962).
Рассмотрим для примера рассказ «Двое в декабре». О чём там идёт речь? Он и Она — интеллигентные люди, между ними давняя привычная связь, вроде бы ни к чему не обязывающая. И вот очередная встреча на вокзале, они отправляются на зимнюю прогулку за город, на природу. Они идут на лыжах, и дальше — буквально пиршество впечатлений. Что же бросается Ему и Ей в глаза, какую реакцию вызывает у них увиденное, какая эмоциональная цепочка из их впечатлений и настроений выстраивается?
Первое, на что они обратили внимание: Смотри, какие стволы у осин, — говорила она и останавливалась. — Цвета кошачьих глаз. — Он тоже останавливался, смотрел, и верно. Осины были жёлто–зелёные наверху, совсем как цвет кошачьих глаз». Дальше — дымки над деревенскими избами, уютные запахи: «Дымки затягивали окрестные холмы прозрачной синью, нежно, ласково, и слышно было, как пахнет дымом, и от этого запаха хотелось поскорее добраться до дома, затопить печку». Потом вдруг как–то неожиданно проскакал в сторону деревни чёрный конь, «шерсть его сияла, мышцы переливались». Этот образ вносит на миг какой–то эмоциональный диссонанс в идиллическую картину. Но пока идиллия не нарушается, разве что в поле зрения героев попадают подробности, свидетельствующие о хлопотливой хозяйственной жизни в природе: вот пролетела «страшно озабоченная галка», а там — «заинтересованная сорока», снегири, что «деловито копошились на торчащем из–под снега татарнике», лисьи, заячьи и беличьи следы. «Эти следы таинственной ночной жизни, которая шла в холодных пустынных полях и лесах, волновали сердце…»
Вроде бы состояние у героев светлое, им всё нравится, они улыбаются друг другу, всё время говорят друг другу «посмотри» или «послушай». Но, по мере того как созревает при созерцании природы желание очага, тепла, дома, уюта, появляется какая–то новая эмоциональная нотка в состоянии героев, прежде всего в состоянии героини:
«Она была, правда, грустна и рассеянна и всё отставала, но он не понимал ничего, а думал, что это она от усталости. Он останавливался, поджидая её, а когда она догоняла и смотрела на него с каким–то укором, с каким–то необычным выражением, он спрашивал осторожно, — он–то знал, как неприятны спутнику такие вопросы:
— Ты не устала? А то отдохнём.
— Что ты! — торопливо говорила она. — Это я так просто… Задумалась.
— Ясно! — говорил он и продолжал путь, но уже медленней».
После этого эпизода эмоциональные краски изобразительного плана тускнеют: «Солнце стояло низко, только одни поля на вершинах холмов сияли ещё…» Взгляд откуда–то сверху: «По необозримому пространству лесов и полей двигались две одинокие фигурки», — и что–то тревожное входит в атмосферу рассказа. И когда Он и Она добираются до избушки, остаются вдвоём, то, что назрело во время прогулки, вышло наружу. Вместо близости, радости общения — усталость, отчуждённость. «Что это ты? — удивился он… Что–то не выходило у них со счастьем, но что, он не знал и злился».
И выясняется, что же у них «не выходило»:
«Отчего ей сегодня стало вдруг так тяжело и несчастливо? Она и сама не знала. Она чувствовала только, что пора первой любви прошла, а теперь наступает что–то новое и прежняя жизнь стала ей неинтересна. Ей надоело быть никем перед его родителями, дядьями и тётками, перед его друзьями и своими подругами, она хотела стать женой и матерью, а он не видит этого и вполне счастлив и так».
И вот это чувство, которое где–то в самых глубинах души бродило, потихонечку проступило через психологический параллелизм — через движение от одного наблюдения к другому, от одной эмоции к другой. И Он тоже начинает думать, что «первая молодость прошла, то время, когда всё кажется простым и необязательным <…> время это миновало».
Так, в сущности, открылся подлинный драматизм душевной жизни двух людей — это драматизм несовпадения состояний, за которым стоит неслиянность душ, не позволяющая достичь гармонии судеб.
Поэтика психологического параллелизма оказалась очень чутким инструментом, позволяющим улавливать самые «микронные» движения в душе человека. В своём стремлении тщательнейшим образом изучать душевное пространство человека, постигать его, рассматривать его, обходить его границы, выглядывать его горизонты Казаков выступает как в высшей степени целомудренный художник — в личности ему дороги щепетильность, деликатность, ранимость как знаки человечности.
Вот очень характерная для творческого мышления Казакова коллизия. В рассказе «На острове» ревизор Забавин, что «давно перестал замечать красоту мрачных скал, красоту моря и северной природы», приехал на остров проверять какой–то агаровый завод. И здесь он, по служебному делу заглянув на метеостанцию, знакомится с её начальником, «девушкой лет двадцати пяти с редким именем Августа». Между канцелярской должностью Забавина и романтической службой Августы есть некое противоположение. Но вопреки ему произошло то, что бывает крайне редко, что считают фантастическим подарком судьбы: два человека, случайно встретившихся в одной точке планеты, в один и тот же миг вечности, ошеломлённо ощутили сродство душ и потянулись друг к другу. Она — молодая, одинокая, но ему уже тридцать пять, он обременён семьёй, детьми. И они хорошо понимают, что их нечаянное счастье не может быть сохранено, ибо их порядочность не позволяет им преступить через семью, долг, через моральные табу. «И до двух часов ночи опять они пили чай, говорили мало, больше наглядывались друг на друга и не могли наглядеться». Обыкновенная драма порядочных людей. И сколько здесь горечи, сколько в этом состоянии двух людей неизбывной печали.
Но Казаков полагает, что её можно если не разрешить, то хотя бы приглушить. Чем же? Рассказ завершается так. Забавин, закончив свои командировочные дела, садится на шхуну. И остаётся наедине со своим горем:
«Кубрик едва заметно поднимало и опускало. За бортом звенела вода <…>
И он лежал и, скорбно сжав губы, всё думал о Густе и об острове, всё виделись ему её лицо и глаза, слышался голос, и он не знал уже, во сне ли это, наяву ли.
Звенела за бортом вода, и звон этот был похож на звук бегущего, весёлого, никогда не умолкающего ручья».
Это весьма показательный для рассказов Казакова финал. (Нечто подобное встречается и в «Некрасивой», и в «Адаме и Еве», и в «Кабиасах».) Казаков даже как бы немотивированно вводит в финалы своих рассказов образ живой, звонкой, величавой прекрасной природы. Этот образ появляется как deus ex machina в древнегреческих трагедиях. Но всё–таки такое завершение коллизии не кажется искусственным, потому что действительно у Казакова природа всегда присутствует вокруг человека, она везде, стоит только открыть глаза. Но сам человек, окружённый природой, далеко не всегда находится с нею в контакте, природа — не всегда в зоне его сознания. А вот когда душа потрясена, когда человек сдвинут со своей привычной оси, тогда и открываются его глаза на мир, который совсем рядом. Этот мир несёт в себе значение вечного, живого, обновляющегося, прекрасного. Что бы ни случилось с героем Казакова, какие бы драмы и трагедии ни пережила его душа — всё это рядом с волшебством жизни, с чудом бытия потихоньку умиротворяется.
