– Как же! Я слышала о вас чудеса, именно чудеса, потому что иначе, как чудом, нельзя объяснить это. При дворе только и говорят теперь о вас: вы исцелили императрицу от зубной боли и сумели понравиться императору, приготовив ему шоколад[1] .

– Ах, вы говорите об этом! – усмехнулся патер. – Действительно, мне посчастливилось быть полезным ее императорскому величеству и помочь ей лучше, чем это могли сделать ее медики! А государь, еще со своего заграничного путешествия, помнил о шоколаде, приготовленном по способу, известному нашим братьям. Но не в этом дело!

– Как не в этом дело? – перебила леди Гариссон, не давая ему говорить. – Это огромный шаг, и, раз вы только получили возможность войти во дворец, вы утвердитесь там, я в этом уверена!

– Все это прекрасно...

– Еще бы, еще бы, мой отец! Все, что вы делаете, прекрасно, и я, повторяю, удивляюсь вам и преклоняюсь перед вами! Должна вам признаться, что, направляясь сюда, я плохо верила в возможность осуществления задуманного плана; мне казалось, что огромные расходы, которые были сделаны на мою обстановку, на эту роскошную яхту, не оправдаются; но теперь я должна признать, что вижу в вас такого руководителя, который может достичь всего, чего он желает. Я прямо свидетельствую, что без вас я бы втрое длиннейший срок не успела поставить себя в петербургском обществе, несмотря на все данные мне к тому средства, так, как это сделано теперь. Вы человек исключительный!

– Но речь идет не обо мне, а о вас! Ни ваших похвал, ни вашего мнения я не требую; затраты касаются вовсе не вас, а тех, кто их делает и кто дает на них деньги. От вас требуется лишь точное исполнение приказаний и действий в том духе, как это вам предписано.

– Так разве я не действую? Все, что я могла сделать до сих пор, я сделала; я, кажется, сумела поставить свой престиж. Пока вы только этого от меня и требовали. Если нужно что-нибудь еще – говорите!

– О том, что нужно, вы знаете отлично, и говорить вам об этом нечего! А я хочу вам сказать о том, что не нужно делать!

– Я не понимаю, на что вы намекаете, мой отец?

– Намекать тут нечего. Я прямо заявляю вам, что вы ведете себя...

– Не так, как следует, или что-нибудь в этом роде? – подсказала леди Гариссон, нисколько не смутившись. – Мой отец, хитрить с вами напрасно, вы слишком хорошо знаете человеческое сердце; и, прямо скажу, я догадываюсь, что вы хотите упрекнуть меня за молодого художника.

– Вот это хорошо! – опять усмехнулся патер. – По крайней мере, вы не отнекиваетесь!

– Зачем? Повторяю, всякая хитрость напрасна с вами.

– Хорошо!

– То есть вы хотите сказать, мой отец, что вовсе нехорошо то, что я делаю? Но вы сами преподавали мне наставление, что я не должна разбирать, что хорошо, что дурно!

– Да, относительно лиц, по чьей воле вы должны действовать. Но никто вам не приказывал... – начал Грубер.

– Обращать внимание на бедного художника, мой отец? Но не забывайте, что я женщина! У меня может же быть своя личная жизнь.

– Нет. Этого не должно быть. Наше первое правило говорит: perinde ac cadaver. Ни личной воли, ни личной жизни мы не допускаем.

– Так положено для братьев вашего ордена, мой отец, но я не вступала в него и состою только скромной слугой, готовой пожертвовать собой для благой цели. Вы могли бы упрекать меня, если бы я совершила какой-нибудь поступок, способный повредить этой цели... мало того, если бы с моей стороны была выказана хотя бы малейшая небрежность в ущерб делу. Но этого нет: я, не хвастая, могу сказать, что другой женщины, лучше меня, вы не найдете на мое место; я готова делать и делаю все, что мне приказано, а остальное – мое, и я считаю себя вправе поступать, как мне захочется, если это не вредит ни нашей цели, ни нашему делу. А чем может повредить какой-то бедный художник, которого никто не знает? Он никому не опасен!

– Довольно; теперь я знаю, опасен он или нет, и буду действовать сообразно этому. Вы его больше не увидите!

– Может быть, я и не буду жалеть об этом! – хладнокровно произнесла леди Гариссон.

– Тем лучше! – сказал патер.

– А может быть, я и увижу его еще!

Патер выждал немного и ответил ей:

– Нет!