Что ж, тем лучше! Мы тем временем еще раз навестим Мухсина, попрощаемся с ним. Кто знает, когда доведется вновь увидеться!

Однако посол не сразу разрешил нам отлучиться. Он сказал, что лучше бы мы пригласили Мухсина к себе. Мало ли что может случиться в этот последний вечер!

Мы заверили господина посла, что будем очень осторожны, и он в конце концов согласился.

Конечно, можно было бы позвать Мухсина. Но это все же не то. Хотелось посидеть с ним в домашней обстановке, поговорить, просто-напросто повеселиться. Мы же столько времени не виделись! Кстати сказать, бухарский эмир настоятельно просил хотя бы до конца года оставить афганских офицеров в Бухаре. И эмир Аманулла-хан, скорее всего, удовлетворит эту просьбу, чтобы не конфликтовать, по крайней мере, по незначительным поводам.

Перед закатом сам миршаб, начальник полиции, прибыл за послом и препроводил его к эмиру со всеми приличествующими случаю почестями. Мы тут же скинули с себя военную форму, оделись полегче и уже направились к предоставленному в наше распоряжение «мерседесу», как вдруг откуда ни возьмись вынырнул Мухсин. Вид у него был растерянный, в обычно спокойных глазах застыла тревога. Одним лишь кивком головы он отозвал нас в сторону и упавшим голосом сказал:

— Мне нужна ваша помощь…

— Взорвать дворец эмира? Это мы мигом! — попытался успокоить друга Ахмед.

— Нет, брось ты, Ахмед, не до смеха… Надо вырвать из кровавых лап этого мерзавца одну бедную женщину.

Я поглядел на Мухсина с недоумением. О какой еще женщине он говорит?

Мухсин поспешил объяснить:

— Эмир приказал заточить в тюрьму и мать Рахимы, Максуду-ханум, но мы успели ее спрятать… Поднята на ноги вся полиция, и если мы не сумеем найти более надежное убежище, не избежать Максуде-ханум беды. А она ведь так больна!

— Ничего не понимаю, — встревожился Ахмед. — Какая Рахима? Какая Максуда-ханум? — Он посмотрел на меня. — Ты же мне ничего не рассказывал!

— Максуда-ханум — жена моего близкого друга, который сидит в зиндане. Сейчас некогда все рассказывать. Рахима — ее дочь. Пока что мы отвезли мать к одному именитому купцу, его сын — мой знакомый, очень хороший парень. Но купец так боится эмира, что велел сыну этой же ночью убрать Максуду-ханум куда угодно, иначе он сам заявит о ней в полицию… В общем, я думаю, мы должны туда поехать на вашей машине, остальное решим на месте.

— Но что мы можем решить? — взволнованный всей этой историей и состоянием друга, спросил я. — Если ее ищет полиция, а сам хозяин дома способен донести… Не представляю себе! Ну, допустим даже, что мы сумеем вывести ее из дома и посадить в машину. А если машину остановят?

— Ваш «мерседес» никто не остановит! — решительно заявил Мухсин. — К нему полицейские не смеют приближаться, я точно знаю. Он обладает неприкосновенностью.

— Но кто из нас будет за рулем, если удастся вывести женщину из дома? Мы же никак не должны ввязываться в такую скандальную историю!

— Это предусмотрено, — посмотрев на меня как на нерешительного, малодушного человека, сказал Мухсин. — В общем, не волнуйтесь, вся эта операция вам ничем не грозит, только дайте на полчасика машину. А не хотите… Что ж, буду искать другой выход.

Я растерялся. Действительно, что делать? Отказать Мухсину в его просьбе — значит смертельно его обидеть и, возможно, даже утратить его дружбу. С другой стороны, это дело может повлечь за собой шумный скандал. Теперь мне уже ясен был характер Саида Алим-хана — он не прощает! И стоит лишь ему узнать о нашем вмешательстве в дело, затрагивающее его личные интересы, нашу миссию можно считать полностью провалившейся. А ко всему утром ехать…

Сам того не заметив, я тяжело вздохнул. И тут Мухсин решительно протянул мне руку и сухо сказал:

— До свидания… Если сумею, завтра провожу вас, — и круто повернулся.

— Постой! — воскликнул Ахмед и схватил его за рукав. — Ты что? Если Равшан не хочет, не надо, но я буду с тобой, пусть даже меня повесят!

Он словно хлестнул меня ладонью по щеке.

— Идите за мной! — решительно бросил я и направился к черному «мерседесу».

Машина легко взяла с места.

Солнце садилось, но было еще светло и многолюдно, особенно около мечетей, караван-сараев и чайхан. Кое-кто совершал намаз, кое-кто лишь готовился к нему. Приближение вечера чувствовалось в замедленном темпе жизни улицы, в постепенно наступающей тишине.

За несколько минут мы домчались до дома купца, подле которого стоял, явно в ожидании, молодой красавец джигит. Он встретил нас радушно, как старых друзей, проводил в просторную комнату, где стоял старинный большой диван и несколько тяжелых мягких кресел.

Мухсин представил нам молодого джигита:

— Знакомьтесь, Фархуддин — офицер-артиллерист, военное образование получил в Петербурге, хорошо говорит по-русски и любит русских. Верно я говорю? — обратился он к хозяину.

Тот лишь улыбнулся в ответ. Тогда Мухсин стал расписывать нас с Ахмедом и так при этом нахваливал, что оба мы смутились.

Вскоре Мухсин и хозяин дома оставили нас. Через несколько минут за окнами послышался гул автомашины. Мы переглянулись и не успели еще обменяться догадками, как Фархуддин вернулся.

— Не беспокойтесь, — сказал он. — Все в полном порядке. — И, помолчав, многозначительно добавил: — На этот раз…

— На этот раз? — не понял Ахмед.

— Видите ли, нет ничего проще, как под темным небом Бухары-и-Шарифа нажить какую-нибудь беду. Любой неосторожный шаг — и пиши пропало! И тогда уж хоть караул кричи — никто тебе не поможет. Сперва изобьют до полусмерти, потом бросят в сиях-чах^[49] или затолкают в кенне-хану^[50]. — Красивое лицо Фархуддина заметно помрачнело. — Вот так и живем в вечном страхе, а ведь это сказывается! Доктора, между прочим, утверждают, что постоянное нервное напряжение ведет к тяжелым последствиям, к острым недугам. А если этими недугами страдает вся страна?.. Весь народ? Что делать в таком случае?

Мы молчали. Разговор принял политический характер, а ведь, в сущности, мы знали о Фархуддине лишь то, что он отважился спрятать у себя Максуду-ханум. Внешне он был очень приятен, густые изогнутые брови смыкались на переносице, волнистые черные волосы то и дело падали на лоб, и он пятерней отгребал их назад, усы явно шли к его строгому, благородного овала, лицу. Вот и все, что мы знали о Фархуддине. Не так уж много, чтобы поддерживать острую политическую беседу, хотя высказываемые им взгляды и настроения безусловно нам импонировали.

За себя я могу поручиться — буду слушать, но молчать. Но Ахмед… Он заводится, как говорят, с полоборота и тогда уже способен выпалить что угодно, не сообразуясь с аудиторией. Опасаясь, что и сейчас он не изменит себе, я выразительно на него глянул. Понял он мой взгляд или нет, но шутливо включился в разговор:

— Ну уж, если артиллеристы говорят о вреде нервных напряжений, то что же сказать нам с высоты наших жалких кляч?

Фархуддин подхватил шутку:

— Нет, кавалеристам куда лучше! Конь везде пройдет, мчись на нем по просторам, маневрируй как хочешь! У нас же возможности куда скромнее. Конечно, подкатить пушку к воротам Арка и открыть огонь — дело нехитрое. Но… Видимо, пока еще не настал подходящий момент. — Улыбка сползла с его лица, уступив место озабоченности.

Я с опаской глянул на Ахмеда, мне казалось, он вот-вот заговорит в полный голос. Но, видимо правильно истолковав мое молчание, он сидел склонив голову, будто изучал замысловатый рисунок, вытканный на плюшевой скатерти.

Однако молчание было неловким, и хозяин дома не мог этого не почувствовать.

— Конечно, — начал он, будто продолжая мою мысль, — вы меня не знаете. Но о вас мне много рассказывал Мухсин, мы ведь часто встречаемся здесь или у него дома и часами разговариваем на разные темы. Слава аллаху, проблем хватает! То, что сегодня происходит в мире, так стремительно и быстротечно, что не успеваешь всего осмыслить, во всем как следует разобраться. Прежде всего я, конечно, имею в виду события в России… — Он замолчал. Похоже, он просто изнемогал под грузом собственных размышлений и переживаний и рад был случаю излить кому-то душу. — Я долго жил в России, знал там прекрасных людей, полюбил русское искусство, русские обычаи, — в общем, я с благодарностью вспоминаю этот великий народ. Меня покорило то, что он не ведает ни националистических настроений, ни шовинистического высокомерия по отношению к другим национальностям. Извините, пожалуйста… — Фархуддин встал и на минутку вышел в соседнюю комнату. Он вернулся с книгой в руках. — Вот это автобиография эмира Абдуррахмана-хана…