Близость этих цифр к тем, что даёт нам «Казанское взятие», очевидна. И в том, и в другом случае речь идет о, примерно, 45.000–55.000 солдат и 150 стволах артиллерии[72].

Каких усилий стоили Ивану IV и Карлу V их военные предприятия? Чтобы ответить на этот вопрос, стоит сравнить мобилизационные потенциалы Священной Римской империи и Русского царства в середине XVI в. Накануне Мецской кампании в 1552 г советники Карла V исчисляли размер вооружённых сил короны в 148.000 человек. Эти войска были разбросаны на огромном пространстве от Нидерландов на севере до Сицилии и африканского побережья на юге, от германских земель на востоке до Испании на западе[73]. Величина военного потенциала России времени Ивана IV в точности неизвестна: историки определяют его в 60–100 (и больше) тысяч ратных людей[74]. Итак, Карл V собрал под Мецем более трети всех сил империи. На их содержание была потрачена колоссальная сумма в 2,5 млн. дукатов — в десять раз больше, чем годовой доход от колоний в Америке (чей взнос в бюджет Габсбургов, вопреки расхожему мнению, не был так уж велик)[75]. Трудно сказать, какой процент от общего числа доступных «комбатантов» смогла мобилизовать грозненская Россия для похода на Казань. Речь, по всей видимости, следует вести не менее, чем о половине всех наличных сил царства.

Размах обоих походов недаром поражал современников. Мы твёрдо знаем, что ведущие державы западного мира XVI в. — Испания Габсбургов, Франция Валуа, Англия Тюдоров — при максимальном напряжении военной «мускулатуры» могли выставить в поле до 40.000–50.000 солдат[76]. При этом их военный потенциал был по нынешним меркам весьма скромным: в распоряжении Карла V в 1552 г., как сказано, находились 148.000, Франциска II в том же 1552-м — 50.000–60.000, а Генриха VIII в середине 1540-х гг. — до 65.000 человек[77].

Спору нет, «Казанское взятие» царя Ивана IV входит в число крупнейших военных операций христианской ойкумены XVI столетия. Ещё большее величие придаёт ему оглушительный успех — падение Казанского ханства и подчинение обширных земель Среднего Поволжья русской власти. Татарская твердыня («прегордое царство», или «окаянная дщерь Златой Орды», как величали её на Руси) была сокрушена. В центре Казани водружен православный крест. Пока священники воздвигали первые церкви, воеводы чинили городские укрепления, а вызволенные из рабства русские люди сотнями брели по дорогам в родные края, царь Иван Васильевич стоял на коленях под сенью московских храмов, «со слезами моляся, благодаря истиннаго Бога, [что] град Казань взял, и земли государь ся учинил в веки»[78]. Такова была картина всенародного триумфа, вышедшая из-под пера церковных и светских книжников того времени.

А что же Карл V, взял ли Мец? Вовсе нет. Простояв два месяца под стенами Меца, император понял, что проиграл. Болезни, холод и французские пули косили ряды его армии. Наконец, 1 января 1553 г. Карл V оставил военный лагерь. Вслед за ним от города отошли и остатки имперских войск. Поражение под Мецем стало сильным ударом для стареющего Карла: по словам современников, он готов был «распрощаться с империей, со всеми начинаниями, со всем миром, и удалиться в какой-нибудь монастырь»[79]. Пять лет спустя Карл V исполнил свое намерение, сложив корону и удалившись от дел в монастырь иеронимитов Юсте.

Вот так по-разному завершились два военных: похода, проходившие почти синхронно и имевших немало общих черт[80]. Подошёл к концу и наш рассказ. Конечно, «Казанское взятие» 1552 г. хранит еще немало тайн, ответы на которые предстоит дать исторической науке. Сегодня же пришло время расстаться с одной из них. «Тьмочисленный» миф о рати Ивана Грозного был рожден под сводами учёных кабинетов XIX в. и имел одну-единственную опору — некогда добытое Н. М. Карамзиным и помещённое на страницы его «Истории…» известие Морозовского летописца. Теперь этой опоры более не существует — её литературный, а вовсе не исторический характер доказан с позиции не только логики и здравого смысла, но и гораздо более точной дисциплины, методы которой при создании работ на военно-историческую тематику принято обходить стороной. Имя ей — текстология.

Ранее на страницах данного журнала уже поднималась проблеме излишнего доверия историков к «уникальным» сообщениям поздних нарративов. И проблема эта, как показал автор текста, знаток летописей и ратного дела XIV–XV вв. В. И. Клейменов, также успешно «снимается» при помощи методов классической текстологии, хорошо знакомых филологам, но по-прежнему чуждых для большого числа специалистов в области military history[81].

Нынешнюю тенденцию ко ведению в ткань трудов по военной истории средневековой Руси филологической компоненты можно только приветствовать. Текстологические таблицы и стеммы, соседствующие с привычными схемами боёв и походов, могут вызвать непонимание. Однако же не стоит видеть в них одни лишь «изыски» — вещь вторичную, а потому необязательную. Ибо, как верно писал академик Д. С. Лихачев, «текстология — ив своей теоретической, и в своей практической части — база литературоведения и исторического источниковедения»[82]. Лишь чётко представляя себе историю того или иного текста, его взаимное отношение с генетически связанными памятниками, мы оказываемся вправе использовать этот текст в своих исторических построениях.

В этом-то, на наш взгляд, и заключается подлинный историзм, лежащий в основе истории как науки и выверенный методами не одной музы Клио, но и родственных ей дисциплин.