Скульптор хотел бежать за ней, но должен был вернуться, так как дверь она тотчас же защелкнула. Феликс же, вследствие бурной встречи с собакой, едва имел время заметить девушку. Громадный пес как бы помолодел и с живостью бросился навстречу к старому своему знакомому, положил тяжелые лапы ему на грудь и ни за что не хотел от него отстать.

— Так ты, верный пес, узнал меня? — вскричал молодой человек, держа его громадную голову и нежно глядя в его большие, несколько уже помутившиеся от старости глаза. — Посмотри-ка, Ганс, с какой радостью меня тут встречают! Но что сделал я девушке? Разве в вашей благословенной стране натурщицы свободного искусства состязаются на приз за добродетель?

— Относительно этой ты не ошибся, — сердито отвечал Янсен. — Только после долгих колебаний она решилась служить мне моделью, и теперь будет трудно приручить ее снова. Ценз говорила мне, что у нее нет ни отца, ни матери. Я часто встречал ее на дороге в цветочную мастерскую, где она с трудом зарабатывает себе хлеб. Вся ее особа мне понравилась, и, судя по тупому носику, трудно было предположить в ней чересчур много застенчивости. Но мне пришлось долго хлопотать около нее, несмотря на то, что я кажусь старше своих лет и не раз внушал доверие самым пугливым. Наконец, я употребил последнее и самое сильное средство, которое помогло и на этот раз.

— Какое же это такое средство?

— Замечание, что, в сущности, все дело само по себе не так важно, как мне это казалось сначала, что, наконец, даже лучше, если она раздеваться не станет. Против таких средств тщеславие никогда устоять не может, и она согласилась прийти, но с тем условием, чтобы, кроме меня, никого в мастерской не было. Это условие я необдуманно нарушил, впустив тебя.

Феликс подошел к статуе вакханки.

— Если ты не очень польстил ей, то тебя можно поздравить с такой находкой, — сказал он. — Кроме того, сколько я мог заметить, шатаясь сегодня по городу, тебе и вообще следует быть довольным местными здешними продуктами.

Янсен ничего не отвечал. Он, казалось, погрузился в рассматривание друга, который стоял теперь освещенный самым благоприятным образом. Потом он ворча пошел к шкафу, где только что рылась девушка, поискал там в ящиках и, держа за спиною большие ножницы, вернулся к Феликсу, все еще любовавшемуся вакханкой.

— Прежде всего позволь мне, дорогой сын, остричь тебя по-человечески. Сядь-ка сюда, на скамейку. Менее чем в пять минут все будет сделано, и лучшее твое украшение, шея, снова покажется из-за этого леса.

Сначала Феликс, смеясь, уклонялся, но потом все-таки согласился, чтобы друг подстриг ему кудри и слегка подровнял бороду.

— Вот так! — сказал он, — теперь можно с тобою выйти на улицу. В награду за твое послушание я покажу тебе кое-что, что до сих пор оставалось сокрытым от очей всех почти смертных.

Он подошел к большой закрытой группе, стоявшей посреди мастерской, и начал осторожно снимать с нее сырое полотно, в которое группа была со всех сторон обернута.

На земле лежала фигура юноши в полной силе и в прелестной естественной позе, в вышину более человеческого роста. Юноша, казалось, только что проснулся, потому что он лежа приподнял немного голову, оперев верхнюю часть тела на правую руку, а левую руку поднес ко лбу, как бы желая стереть с глаз туман глубокого сна. Перед ним — для зрителя же сзади него — стояла на одном колене молодая женщина, наклонившись с невинным удивлением. Фигура женщины в исполнении далеко отстала от мужской, в которой оставалось доделать только густые волосы и несколько обработать руки и ноги. У женщины черты лица были сделаны только начерно, прелестные же, по красоте форм, члены, требовали лишь нескольких дней работы. Положение всей группы было так хорошо и счастливо, наклонение головы и движение рук так выразительны, что общее впечатление можно было предвидеть заранее и найти, что обе фигуры будут в равной степени восхитительны.

У молодого человека вырвался крик восторга. С четверть часа стоял он, не шевелясь, перед чудной группой и, казалось, забыл самого художника из-за его произведения.

Собака, которая, подойдя к нему, снова стала лизать руки, вывела его из задумчивости.

— Да, старый Ганс еще жив! — вскричал барон, обертываясь к Янсену, — даже более чем жив; ведь это настоящий истинный Дедал, который парит к небесам. Послушай, старина, мне кажется теперь порядочным безумством и нахальством то, что я осмелился явиться к тебе чем-то вроде товарища по искусству.

— Завтра ты отправишься в общество художников и там наберешься храбрости, познакомившись с другими коллегами, — сухо отвечал Янсен. — Но меня очень радует, что эта вещь тебе нравится. Ты помнишь, давно уже я задумывал воспроизвести эту группу. Первый человек, при виде первой женщины, еще не знает того, что должно его сделать совершенным человеком; она же, напротив, как женщина, развилась ранее и во время его сна сама пришла к сознанию и страстно и радостно наклоняется к тому, кто должен сделаться ее господином, а саму ее сделать женщиной. Все это в крови у человека. Оно пробуждает в воображении неопределенное и таинственное чувство, все-таки же доступное пониманию. Для этой группы я делал много эскизов и все-таки оставался недоволен. Только нынешней весной, заметив с ужасом, что паршивый труд из-за денег грозит меня совершенно деморализовать, — я заперся в мастерской на три недели и очистил душу свою этой работой. Я знаю, что делаю группу только для себя и для маленького кружка друзей, честно преданных делу искусства. К чему такая вещь в нынешнее время? У истинного искусства нет теперь родины, нет приюта, где бы оно могло преклонить голову. Пляшущая вакханка еще найдет себе поклонника в каком-нибудь богаче, который поставит ее в нише своего салона, чтоб она напоминала ему о фигурантке, которую он содержит. А Адам и Ева — перед грехопадением, во всей своей грубой и дикой первобытной силе, распространяющие еще вокруг себя свежий запах земли, из которой они были созданы, вовсе не годятся в качестве украшения. Да и по величине группа уж чересчур громадна! Но что бы там ни было, они мои старые возлюбленные, и с меня довольно уже того удовольствия, которое они мне самому доставляют.

Феликс ничего не отвечал. Он снова погрузился в созерцание.

— Один мой добрый приятель, с которым ты тоже познакомишься, — продолжал скульптор, — Шнец, советовал нарядить Адама в мундир, а женщину одеть сестрой милосердия, дать ей в руки стеклянку с лекарством и ложку. В таком случае эту группу, может быть, взяли бы для украшения лазарета. Эта сатира на нынешнее положение искусства так метка, что мне, право, хотелось сыграть эту шутку. Мои первые люди, не имеющие еще понятия ни о каких грехах нашего зачумленного столетия, царили бы над фронтоном больницы — какой глубокий и едкий юмор!

— Окончи только эту группу, Ганс! — вскричал юноша. — Додумай твою думу до конца, и уверяю тебя, что, хотя люди обыкновенно смотрят на все вяло и сонно, эта искра гениальности снимет с глаз их завесу. Почему ты еще не докончил Еву?

— Потому что не нашел для нее модели и не хочу портить работы простыми слепками на память или плохими ultimo ratio,^[3] заимствованными у Милосской Венеры. Ах, мой милый, боюсь, что ты скоро переменишь мнение о прелестях здешних туземных продуктов, поразивших тебя сегодня на улице. Для такой веселой куколки, как моя вакханка, еще, пожалуй, достаточно того, что оставляют от матери-природы немецкие фабриканты, школьные скамейки и скудная пища. Но будущая мать рода человеческого, не задетая еще дыханием корыстолюбия и превратного образования и только что еще вышедшая из-под рук Создателя, — разве она может быть сделана по нашим присяжным натурщицам или швеям и цветочницам, которые из-за денег и ласки соглашаются служить искусству? Может быть, для этого годилась бы еще какая-нибудь римлянка, гречанка — или вообще дочь природы, выросшая под более счастливым небом! Вот потому-то меня так и подмывает отсюда, и, не чувствуй я у себя гирь на ногах…