Хозяин. Как, что вы сказали, дураков? Ну-ну, вы больно уж смелы; полиции бы вам поостеречься. Да, впрочем, мне-то что? Вы хотите, чтоб я рассказал вам о бесстыдниках, отбивших девушек у этих именитых горожан? Такие это, с вашего позволенья, наглецы, что если б только дать им волю, так они перевернули бы у нас весь город вверх ногами. Их всех здесь трое братьев. Двадцать лет тому назад подобрали их здесь на улице. Бойкие были мальчишки и такие черноволосые — ну, словно воронята; их, прежде всего, разумеется, окрестили и назвали как пришлось по календарю: Каспаром, Мельхиором, Бальтазаром. В городе было невесть сколько толков и пересудов насчет того, кто именно были их матери и отцы. А как парни стали подрастать, так видно стало, что они непременно одного отродья. И лицом, и походкой, ну, одним словом, всем близнецы. И по характеру-то уж можно сейчас заметить, что они не наши городские. Кто именно их народил — этого и посейчас не знаем; но если б даже они были вскормлены в каком-нибудь цыганском таборе, и тогда они не могли бы вести себя хуже и пакостнее. У нас в городе, надо сказать правду, насчет честности и всяких разных нравов, просто первый сорт. Народ мы всегда были богобоязливый и испокон века не слышно было, чтоб с какой-нибудь девушкой до свадьбы что случилось; и дом-то воспитательный у нас был выстроен, в сущности, только для украшения города. Но с тех пор, как город себе на беду воспитал в этом доме этих бесенят, все пошло шиворот-навыворот. Только они, значит, подросли, так и почали не приведи бог как баловаться, просто ни днем ни ночью не дают покоя. И не придумаешь, что это такое. И ничем ведь их не проймешь — ни строгостью, ни угрозой. Просто, как есть сказать, чертово отродье.
Незнакомец. Что? Чертово отродье! Это уж больно смело. Полиции бы вам поостеречься.
Хозяин. Ах, сударь, ведь так их все зовут. Оттого-то девки да бабы к ним так и льнут, что они такие наглецы! Как они стали подрастать, их отдали в ученье. Из того, что любил больно болтать, думали, выйдет школьный учитель. Второго, что все пачкал стены углем, послали учиться к штукатурщику, а третьего, что петь любил, взял к себе в науку трубач. Но скоро все учителя от них сбежали, да и было отчего. Самому черту с ними бы не сладить, — просто хоть рви на себе волосы. Эти шалопуты в несколько недель перещеголяли своих учителей, только это не пошло впрок ни городу, ни ремесленному нашему цеху. Старший, заместо того чтоб воспитывать юношество, нанял шайку лицедеев и поставил новую комедию, смотреть на которую сбегается целый свет. Второй стал рисовать на дощечках яркими, блестящими красками мужчин и женщин, да так, что они казались словно живые, просто вон из рамок так и лезут. И кто обзаведется такой картинкой, тот совсем, бывает, забудет святых угодников… Третий же своими песнями просто-напросто сводит людей с ума. Когда он, идя мимо церкви, начнет играть и петь, народ оставляет храм Божий и бежит за ним. Слыханное ли это когда дело? О, времена! О, нравы! Ну, скажите сами, сударь, разве эти братья не адово исчадье?
Незнакомец. Может быть. Это им лучше знать.
Ганс. Так будет хорошо! Мы вам себя покажем, чертово отродье…
Гинц. Кто-то поет, верно, они это и есть.
Ганс. Идем отсюда, поговорим где-нибудь в другом месте.
Купец. Теперь уж поздно!
Мельхиор (поет за сценой):
Im Weine wie spiegelt
Die Welt sich so schon,
Wer fastet und klugelt
Wird’s nimmer verstehen.
Drum Flaschen entsiegelt
Und Herzen entzugelt.
Und Geister beflugelt
Zu himmlischen Hoh’n.[16]
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Входят Каспар и Мельхиор.
Xозяин (к Незнакомцу). Да вот и они, легки на помине! Сегодня их, впрочем, только двое. Музыкант, видно, где-то запропастился. Право, сударь, трактирщик, в сущности, пренесчастное создание. Он должен, не разбирая лица, подавать, что спрашивают, и угощать всем, что имеешь лучшего, другой раз просто самых отъявленных негодяев. Впрочем, я тоже себе на уме и так припрятал свою милашку, единственную дочь, что ее не найдет никакой лакомка. Сами знаете, есть пословица, что береженого и Бог бережет.
Каспар. Сегодня мне что-то очень тяжело и так грустно, как будто в жилах струится не кровь, а какой-то деготь. И самые песни твои стали мне даже противны! То, что меня прежде завлекало, кажется теперь так жалко, так ничтожно, что и желать-то его не стоит. Даже сладкий грех, божественное стремленье к запретному плоду не манит меня более. Какой-то туман спирает мне дыхание, в голове пусто… одним словом, такая тоска, что дело выходит совсем дрянь.
Мельхиор. А вот опохмелись-ка кровью винограда, так сам себя и не узнаешь. Или, может быть, тебе становится душно от того, что перед глазами торчат везде подлые хари этих торгашей.
Каспар. Нет, не в том суть. Правда, я не особенно охотно встречаюсь с этим, как его, что ли секретарем, которому я будто бы отравил жизнь. Ведь ты знаешь, что девушка привязалась ко мне сама, и я не сделал ни шагу для того, чтоб ей понравиться, а только не хотел оттолкнуть ее от себя. Дело в том, что все мне уж приелось и в ней, да и во всех вообще красотках, так что я охотно бросил бы этот городишко.
Я мир себе ареной бы избрал,
С орлами я понесся б вперегонку
Вместо того, чтоб насвистывать здесь воробьям…
А ты разве доволен своей участью?
Мельхиор. Мне здесь тоже все по горло надоело. Немножко вот только еще подзадоривало отбить невесту у этого противного мешка с перцем, не оттого, чтоб она мне нравилась, а так себе, назло этому дурню.
Ганс. Погоди, проклятая мазилка, ты мне уж…
Мельхиор. Вы, кажется, что-то про меня сказали?
Ганс. Ого! Да разве кто посмеет это сделать? Нет, такого знаменитого сердцееда всякий лучше и затрагивать не станет.
Мельхиор. Да и не советую! Вот, брат, посмотри, этот хвастунишка охотно бы со мной сцепился, да жаль, что трусость одолевает.
Ганс. Так погоди же, коли не здесь и не сейчас, а все же я расплачусь с тобой. Не бойся, придет время… Считайте, что я у вас в долгу… Сами вы жалкий хвастун. Леберехты были всегда исправными плательщиками… только они во всем любили надежные гарантии. Ха! Ха! Ха!
Гинц. А вот и третий!
За сценой слышна флейта.
Мельхиор. Брат Бальтазар играет там бесплатно вальс: Ганс с Гинцем как раз могут составить парочку.
