— Говорите уже прямо, дорогой друг, — обратилась наконец к нему Анжелика, — что и на этот раз я принялась за дело мне не по силам и что художник, написавший этот портрет, достоин быть увенчанным разве только за смелость. Если бы вы знали, как я честила себя во время самой работы! Я себя так бранила, так обзывала, что Гомо, если б слышал, наверное, не взял бы потом от меня куска хлеба. Но, несмотря на мое отчаяние, я находила такое громадное удовольствие в пачкотне, что претерпела до конца и не лишилась мужества. Если бы тут не было моей подруги, я объяснила бы вам, что именно меня поддерживало. Теперь же при всех признаваться ей в любви было бы как-то неловко.
Скульптор помолчал еще несколько времени. Наконец он сухо сказал:
— Можете совершенно успокоиться, Анжелика. Знаете, это не только лучшая ваша картина, но и, вообще говоря, настолько хорошая работа, что теперь не часто удается такую видеть.
Доброе, круглое лицо художницы вспыхнуло от радостного смущения.
— Это действительно ваше мнение? — вскричала она. — О, милый Янсен, если это только не бальзам на рану моей совести, то…
Янсен ничего не отвечал. Он совершенно погрузился в созерцание портрета, изредка только мельком сравнивая его с оригиналом, спокойно стоявшим тут же и, по-видимому, думавшим о чем-то совершенно другом.
Эдуард этим временем как бы задался целью опровергнуть то, что говорила Анжелика о его страсти к сарказму. Он рассматривал работу до тончайших подробностей и очень хвалил как самый рисунок, так и счастливое сочетание красок и теней. Замечания эти выказывали полное знание всех особенностей техники, что придавало похвале еще большую ценность.
— Знаете ли что, — весело сказал он, — вы избрали только одно из средств разрешить задачу, правда, очень ловкое и хорошее, но далеко не единственное. Что можете вы, например, возразить против темнокрасного бархата, тонкой цепочки вокруг шеи, а в волосах гвоздики темного колера — а-ля Борис Борбоне? Или же можно было, пожалуй, одеть в золотое платье… Как то, что неделю тому назад прислали мне из Венеции… или, наконец, совершенно просто: распущенные волосы, темное платье… а на заднем фоне лавровый куст…
— И так in infinitum![11] — смеясь, перебила художница. — Надо тебе сказать, Юлия, что этот господин написал тысячи прелестнейших картин, но, к сожалению, только лишь в своем воображении. Нет, милый Россель, благодарим покорно. Я и так уже не помню себя от радости, что удалось окончить портрет в скромном виде, без затей и заслужить ваше одобрение. Притом же милой моей подруге, хотя она и ангел по кротости, надоело, я думаю, приносить себя в жертву для поощрения искусства.
— Анжелика, — вскричал Россель с комическим пафосом, — какая вы злая; вы не хотите делиться с другими тем счастьем, которое выпало вам на долю. Если бы я мог дождаться такого блага, чтобы произвести что-нибудь бессмертное?
— Вам и дожидаться? А ваша бессмертная лень? — возразила художница.
Они продолжали подобным образом перебраниваться между собою и втянули в разговор также Розенбуша и Феликса. Янсен по-прежнему молчал; Юлия, пользуясь тем, что она еще мало знакома с обществом, не принимала участия в разговоре.
Когда мужчины ушли, подруги некоторое время хранили молчание. Художница снова взялась за палитру, чтобы воспользоваться замечаниями Росселя. Вдруг она сказала:
— Ну, как он тебе понравился?
— Кто?
— Конечно, речь может быть только об одном: о том, кто менее всех старается понравиться кому бы то ни было, даже тебе.
— Ты говоришь о Янсене? Ведь я его совсем не знаю.
— Доживши до наших лет с тобой, узнают таких людей в первые четверть часа. Великих людей и настоящих художников можно сразу отличать от маленьких людей и художников дилетантов: льва видно по когтям. Довольно одного взгляда, для того чтобы ждать от него чего-то невозможного для обыкновенных смертных.
— Кажется, милая, ты в него…
— Влюблена? Нет. Я настолько умна, чтобы не допустить себя до такой бессмыслицы. Но скажи он мне: Анжелика, съешьте за завтраком эту белую краску или попробуйте рисовать ногой — вероятно, я не стала бы размышлять ни минуты; я подумала бы, что у него, верно, есть свои причины желать этого и что я только, может быть, не могу их понять. Я так твердо верю в этого необыкновенного человека, что мне кажется невозможным, чтобы он сделал что-нибудь мелочное, глупое или пошлое. Нечто ужасное, страшное и безумное Янсен, пожалуй, сделать может, и почем знать, может быть, даже и сделал. Его можно, пожалуй, сравнить с Везувием, который иногда совершенно спокоен, а между тем все знают, что внутри его клокочет лава. Друзья говорят, что с Янсеном бывает трудно сладить, когда в нем пробуждается зверь. Я с самого начала инстинктивно чувствовала это и едва смела говорить в его присутствии. Но раз застала я его в саду у фонтана, когда он чесал своего Гомо. При этом он был крайне неловок и показался мне таким беспомощным, что я расхохоталась и предложила свои услуги в качестве горничной его собаки. Он очень обрадовался; это проломило лед между нами, и с тех пор я говорю с ним совершенно свободно, хотя у меня и теперь еще делается биение сердца, когда он спокойно и пристально на меня посмотрит.
Юлия молчала. Через несколько времени она сказала:
— У него такие глаза, каких я еще нигде не встречала. По этим глазам видно, что он не очень счастлив; талант не делает его, значит, вполне счастливым. Не находишь ли ты этого? Странные особенные глаза, точно у человека, который целые годы жил в степи, где одна только земля и небо и ни души человеческой. Знаешь что-нибудь про его жизнь?
— Нет, сам он никогда ничего не рассказывает, и никто не знает, что с ним было до приезда его в Мюнхен. Это случилось пять лет тому назад. Но посиди еще немного… так!., мне надо еще чуть-чуть поправить левый глаз да рот…
ГЛАВА III
На опушке сада в английском вкусе, между другими трактирными садами, находится так называемый райский садик. Красивый барский домик, вовсе не похожий на то, чтобы в нем могло собираться такое разнородное общество, стоит посреди густого сада. В летние дни сидит тут обыкновенно на скамейках вокруг столов веселый, страдающий жаждою люд, а под навесом на возвышении играет музыка. Большая зала в первом этаже служила преимущественно для танцев, а зрители и отдыхающие пары помещаются в смежных боковых комнатах.
Было одиннадцать часов ночи. Разразившаяся к вечеру гроза расстроила предполагавшийся в саду концерт. Когда, после нескольких невинных раскатов грома, небо опять прояснилось, скамейки стали наполняться, но очень мало, и продавец пива, сидевший в открытой беседке под деревьями, успевал засыпать в промежутках между наливанием пива в кружки. Вследствие этого, сад был закрыт раньше обыкновенного, и когда пробило одиннадцать часов, в большом доме казалось все так тихо и мертво, как будто в нем не было души человеческой.
Между тем длинный зал левого флигеля нижнего этажа был освещен целой дюжиной стенных ламп, если не a giorno,[12] то все-таки же достаточно ярко. Верхняя часть полукруглых окон, выходивших на пустынную улицу, по которой редко кому случалось и проходить, была отворена для воздуха, а нижняя часть плотно закрыта ставнями. Темные фигуры в одиночку, или же по двое и по трое, стали появляться на улице и входить в дом через заднее крыльцо.
Со стороны английского сада все было так же тихо и темно, как будто в каком-нибудь древнем здании, где в слабо освещенных подвалах занимаются чеканкою фальшивой монеты.
Внутренность залы при дневном свете имела довольно своеобразный вид. Чья-то вдохновенная рука украсила простенки между окнами сплошными ландшафтами alfresco,[13] где между баснословными замками, городами, долинами и рощами виднелись голубые путники в зеленых шляпах и всадники на конях, написанных совершенно свободно, не стесняясь даже правилами анатомии; за ними следовали собаки какой-то необычайной, до сих пор еще неизвестной породы. Посреди ярко-голубого неба над этими порождениями смелой художнической фантазии, в вершинах деревьев и между зубцами башен разбойничьих замков, собирающееся тут еженедельно общество плотников вбило большие гвозди, на которых развешены были картинки и обделанные в рамки пословицы и изречения.
