— И Суля был бы нынче у сербов самым плохим стражником. Все его превзошли! — сказал Марко и заплакал.

Бог тяжело вздохнул и пожал плечами.

Перевод Е. Рябовой.

Размышления обыкновенного сербского вола{59}

Всякие чудеса бывают на свете, а в нашей стране, как многие говорят, чудес столько, что уже и чудо не в чудо. Есть у нас такие люди, которые, хоть и занимают очень высокое положение, думать совсем не умеют, и поэтому, а может быть, и по каким-либо другим причинами, начал размышлять деревенский вол, самый обыкновенный, ничем не отличающийся от других сербских волов. Одному толь ко богу известно, что заставило это гениальное животное дерзнуть заняться размышлением, когда уже все давно знают, что в Сербии это несчастное ремесло приносит только вред. Если допустить, что он, бедняга, по наивности своей не знал о нерентабельности этого ремесла в родных местах, то в таком случае ему нечего приписывать особую гражданскую доблесть; однако остается загадкой, почему все же вол начал думать, не будучи ни выборщиком, ни членом комитета, ни сельским старостой, когда никто не избирал его депутатом в воловью скупщину или — если он в годах — сенатором. А ежели он, грешный, мечтал стать министром некой воловьей страны, тогда, напротив, надо было привыкать как можно меньше думать, как делают это замечательные министры в некоторых счастливых странах, хотя нашей стране и в этом не повезло. Но в конце концов какое нам дело до того, почему в Сербии вол взялся за оставленное людьми занятие. Может быть, он начал думать, подчиняясь зову инстинкта?

Так что же это за вол? Самый обыкновенный вол, у которого, как учит зоология, есть голова, туловище и другие части тела — все, как у остальных волов; тянет он телегу, щиплет траву, лижет соль, жует жвачку и мычит. Зовут его Сивоня.

Вот как он начал думать. Однажды хозяин запряг Сивоню и его друга Галоню, нагрузил телегу крадеными досками и отправился в город их продавать. Едва только подъехали к первым городским домам, хозяин продал доски, получил деньги, распряг Сивоню и его друга, перекинул связывающую их цепь через ярмо, бросил им растрепанный сноп кукурузных стеблей и быстро вошел в трактирчик, чтобы, как подобает, подкрепиться водочкой. Был какой-то праздник, и мужчины, женщины и дети шли со всех сторон. Галоня, прослывший среди волов придурковатым, не обращая внимания ни на что, со всей серьезностью приступил к обеду. Плотно поев, он помычал от удовольствия, затем прилег и, сладко подремывая, стал жевать жвачку. Ему не было никакого дела до снующих мимо него людей. Он мирно дремал и жевал (жаль, что он не человек: как же не сделать карьеру с таким характером!). Сивоня же ни к чему не притронулся. По его мечтательным глазам и печальному выражению лица сразу было видно, что это мыслитель, натура нежная, впечатлительная. Мимо него проходили сербы — люди, гордые своим славным прошлым, именем и народностью, о чем можно было судить по их заносчивой манере держаться. Сивоня смотрел на все это, и душу его охватывала тоска, боль страшной несправедливости. Это ощущение было столь неожиданно и сильно, что, не совладав с собой, он жалобно замычал и на глаза его навернулись слезы.

От острой боли Сивоня и начал думать:

«Чем гордятся мой хозяин и другие его соотечественники-сербы? Почему они так задирают нос и с таким высокомерием и презрением смотрят на мой род?.. Гордятся они родиной, гордятся тем, что милостью судьбы им предназначено было родиться здесь, в Сербии. Но и моя мать отелилась в Сербии, и это родина не только моя и моего отца, но и моих предков; ведь они, как и предки сербов, пришли в эти края со старой славянской прародины. Между тем никто из нас, волов, этим не гордится. Мы всегда гордились тем, кто сможет поднять в гору наибольший груз, и никто из нас до сих пор не говорил швабскому волу: «Э, что ты, вот я — сербский вол, родина моя — славная Сербия, тут телились все мои предки, тут, на этой земле, и могилы их!» Боже сохрани, этим мы никогда не гордились, нам даже такое в голову не приходило, а вот они гордятся. Странные люди!»

Вол печально завертел головой, зазвенел медный колокольчик на его шее и скрипнуло ярмо.

Галоня открыл глаза и, посмотрев на друга, промычал:

— Опять ты со своими глупостями! Ешь да жирей себе, дурак. Смотри, у тебя ребра можно пересчитать. Если бы способность думать ценилась, то люди не предоставили бы это нам, волам. Не выпало бы нам такое счастье!

С сожалением посмотрев на своего друга, Сивоня отвернулся и опять углубился в свои мысли.

«Гордятся своим славным прошлым. Косово поле, косовская битва! Чудо из чудес! Так ведь и мои предки волокли тогда для войска пищу и снаряжение; не будь нас, все бы пришлось таскать самим людям… Восстание против турок! Великое, благородное дело, но кто там был? Разве восстание поднимали эти надменные пустозвоны, которые, ничего не делая, проходят, задрав нос, мимо меня, будто в том их заслуга? Возьмем, к примеру, хотя бы моего хозяина. И он гордится и хвастается восстанием, особенно тем, что в борьбе за освобождение родины погиб его прадед, редкостный юнак. Так разве его в этом заслуга? Гордиться может его прадед, а не он; прадед его отдал жизнь за то, чтобы мой хозяин, его потомок, был свободен. И он свободен, но что он, свободный, делает? Украл чужие доски, навалил на телегу, сам уселся и захрапел, а я тяну и его и доски. Теперь, продав доски, он бездельничает, пьянствует, похваляется славным прошлым. А сколько моих предков зарезали во время восстания, чтобы прокормить бойцов? Да разве не они волокли тогда военное снаряжение, пушки, провиант и порох, и все же нам и в голову не приходит бахвалиться их заслугами, ведь мы по-прежнему добросовестно и терпеливо исполняем свои обязанности, как исполняли их и наши предки.

Гордятся муками своих предков, пятисотлетним рабством. Мой род страдает с тех пор, как существует; мы и по сей день мучаемся в ярме, но никогда не звоним по этому поводу в колокола. Издевались, слышь, над ними турки, резали, сажали на кол. Моих же предков резали и жарили и турки и сербы; да и каким еще только мукам нас не подвергали!

Гордятся верой своей и ни во что не верят. А разве я и весь мой род виноваты в том, что нас не обращают в христианство? Заповедь говорит им: «Не укради», а вот же мой хозяин крадет и пропивает краденое. Вера учит их делать ближнему добро, а они друг другу причиняют зло. Образцом добродетели считается тот, кто не совершил зла, и, разумеется, никто и не собирается требовать, чтобы, не делая зла, он сотворил добро. И вот докатились до того, что добродетелью считают любое бесполезное дело, лишь бы оно не приносило вреда».

Вол так глубоко вздохнул, что от его вздоха пыль поднялась с земли.

«Да и то сказать, — продолжал он свои грустные размышления, — разве я и мой род не выше их всех? Я никого не убил, не оговорил, ни у кого ничего не украл, не выгнал никого ни с того ни с сего с государственной службы, не протягивал рук к государственной казне, не объявлял себя умышленно банкротом, никогда не заковывал в в кандалы и не сажал в тюрьму ни в чем не повинных людей, не клеветал на своих друзей; не изменял я своим воловьим принципам, не давал ложных свидетельских показаний, никогда не был министром и не причинял стране вреда. Кроме того, не совершая зла, я делаю добро даже тем, кто мне вредит. Родился я, и злые люди сразу лишили меня материнского молока. Бог ведь создал траву для нас, не для людей, а у нас и ее отнимают. И, несмотря на все это, мы тянем людям повозки, пашем и кормим их хлебом. И все же никто не признает наших заслуг перед родиной…

По христианскому уставу люди должны соблюдать все посты, а они не выдерживают и самого малого, я же и весь мой род постимся всю нашу жизнь с той самой минуты, как нас оторвут от материнского вымени».

Вол уронил голову, но, как бы озабоченный чем-то, вновь поднял ее, сердито фыркнул и, казалось, вспомнив вдруг что-то важное, мучившее его, радостно промычал: