— Что такое? — воскликнул он, обводя нас испуганным взглядом.

Мы стояли неподвижно, как холодная каменная глыба, воплощающая предел человеческого испуга, страха, ужаса…

Насилу пришли в себя. Учитель поднял газету и, пробежав глазами несколько строк, отшвырнул ее с тем же возгласом:

— Что такое?!

— Да читай же, коли в бога веруешь! — закричали мы, готовые вскочить на стол и устроить побоище из-за газеты.

Начальник все еще со страхом переводил глаза с одного на другого, а учитель разложил газету на столе так, чтобы мы могли видеть то, что он будет читать, и начал своим тонким и чистым голосом:

— «Господин редактор! Посылаю вам прилагаемое официальное опровержение письма из N, напечатанного в вашей газете номер сто двадцать один. Благоволите таковое напечатать в вашей газете согласно соответствующему параграфу существующего закона».

Ниже следовали подпись начальника, дата и официальный номер, а дальше шел крупный заголовок: «Что мне надо сделать?» под которым стояло:

«Сообщить господину министру, что В. (имя прежнего начальника) сеет в народе смуту и возмущение, занимается бумагомарательством, заступничеством и так далее.

Сказать огороднику Петко, чтобы приготовил мне огурцов и стручкового перцу для маринада.

Велеть Станойке из Б. принести кадочку каймака для… и так далее.

Потолковать со старостами об избирательных списках.

Договориться с председателем общины насчет Сарука и так далее.

Найти человека вылечить десны у жеребца.

Выдать этому бунтовщику в А. что следует и так далее».

И учитель прочитал длинный перечень подобных записей. Но все это ничего не значило по сравнению с тем, что было напечатано дальше. Расписали нашего начальника страшнее самого черта! Чего только не написали! А уж когда объяснили, как оказалась эта бумага в письме начальника, мы чуть не лопнули от смеха.

Господин Бурмаз о чем-то думал, но, когда упомянули о бумаге, он вздрогнул, будто его осенила догадка, сунул руку в карман, вытащил целый ворох бумажек, внимательно и торопливо просмотрел их, но, не найдя того, что искал, вскочил с места и быстро зашагал к уездной канцелярии. За ним сейчас же отправился поп. Вскоре поп вернулся и рассказал, что господин начальник перепутал бумаги; вместо написанного и приготовленного опровержения отправил бумажку, на которой делал отметки для памяти, а опровержение нашел у себя в столе.

Через месяц место прежнего министра занял новый, и господин Бурмаз опять ушел на пенсию. Прощаясь, он обнимал нас со слезами, будто предчувствовал, что мы больше не увидимся. Так оно и вышло.

Перевод Е. Покрамович.

Первая дама уезда{48}

Среди прочих жителей в городке А. жил и некий дядюшка Глиша. Определенных занятий он не имел: был то жандармом, то торговым агентом, то садовником, мог и общинного писаря заменить. Но чаще и охотнее всего он ходил по селам, взимая деньги за проданные в кредит товары. Торговцев, доверивших ему это дело, всегда хватало, и поэтому дядюшка Глиша неплохо зарабатывал. К счастью, он не был обременен многочисленным семейством. Единственным плодом его двадцатипятилетнего супружества с тетушкой Юлой была дочь, восемнадцатилетняя Кая, затмившая красотой своей всех а-ских девиц, которые немало ей завидовали, чем она безмерно гордилась. Дядюшка Глиша и Юла на свою судьбу не жаловались, да и с чего бы им жаловаться, ведь нужды они никогда не знали. Дядюшка Глиша обладал поистине редкой изворотливостью, и жили они лучше иных а-ских лавочников. Кая одевалась не хуже дочерей самых богатых торговцев, а когда шла по базарной площади, приказчики так изгибались в поклонах, что, казалось, вот-вот сломаются пополам. Она же на них никакого внимания. Но всего уморительней было, когда она проходила мимо дома уездного начальника: нос кверху, то плечом поведет, то боками, то важно вскинет бровь, то грудь выпятит, а уж если супруга уездного начальника у окна, то так вся изломается и извертится, что страх за нее берет, а на начальницу даже и не взглянет. Вам, конечно, невдомек, с чего бы это? А в городке все знают, что Кая поклялась стать уездной начальницей, поклялась не безрассудно, как клянутся многие: умру, мол, но добьюсь своего, или хоть на один день, но стану уездною начальницей. Ничего подобного, просто она решила стать первой дамой уезда и остаться ею до конца дней своих. Хочется девушке быть начальницей, и ничего тут не поделаешь! Не чета она тем, кто скромно и тихо ждет, когда тот или иной приказчик откроет свое дело. Теперешний начальник женат, да и в годах уже, и потому имеет все основания надеяться, что в самом скором времени услышит приятные слова: «Милостью божией и волею народа… начальником округа…», а раз так, то и Кая надеется, что его место займет молодой неженатый юрист, и тут уж она наверняка сразу станет первой дамой уезда. Надеется девушка, что тут поделаешь, ведь надежда — главная добродетель христианина, сам господь бог заповедал нам жить надеждой, так почему бы и ей, доброй христианке, не следовать заповеди господней? К тому же она еще молода, может и подождать, ей, как говорится, не к спеху. Тетушка Юла заранее облюбовала себе комнату в доме уездного начальника, а когда она там поселится на правах тещи, то и смотреть не станет на этих гордячек Перичиху и Йовановичиху, которые сейчас ее словно не замечают; вырядятся и думают, что в нарядах все счастье; ничего, они еще побегают за ней, уж она им покажет, где раки зимуют, только бы дождаться, когда этот старикашка получит повышение. Дядюшка Глиша поначалу смеялся над их бреднями. Но тетушка Юла, ничуть не обижаясь, принималась рисовать ему необычайно привлекательную картину недалекого будущего, когда он после уездного начальника будет первым человеком в городе, а первые а-ские торговцы Перич, Йованович, Живкович и прочие будут его обхаживать, Христом-богом умолять заступиться, или походатайствовать за них, или сделать что-нибудь другое в этом роде, а он будет отнекиваться, а они все униженней клянчить: «Не откажите, господин Глиша, покорнейше просим (тогда уж никто из них не осмелится назвать его «дядюшка Глиша», или «брат Глиша», или просто «Глиша», как нынче), помогите: тяжба у меня с соседом, и, ежели решение выйдет в мою пользу, вовек не забуду ваше благодеяние», и т. д. и т. п. В такие минуты глаза у дядюшки Глиши сияли, и он довольно улыбался, представляя, как на улице перед ним ломают шапки. Но это продолжалось лишь до тех пор, пока Юла была рядом; стоило ей куда-нибудь отлучиться, как к нему тут же возвращался здравый смысл, и, подумав немного, он смущенно ворчал в пустоту: «Эхма, дуреха Юла, куда хватила, оборотись-ка лучше на приказчика Васу, что служит у Перича, он немало положил в свой карман, не сегодня-завтра станет сам себе голова, а со временем, глядишь, и самого Перича переплюнет. Помню я, как Перич весь свой товар в одном сундучке носил, а теперь гляди — первый хозяин…» Так дядюшка Глиша размышлял, пока был один, но стоило появиться тетушке Юле, как мысли его принимали совсем иное направление, и ничего удивительного, она бы и святого Петра уговорила снова трижды отречься от Христа. Так вот и шло в этом добропорядочном семействе. Закончился долгий рождественский пост, наступили праздники. В день святого Стевана понаведалась к тетушке Юле некая бабка Сока. Всем известно, для чего приходит в дом бабка Сока. Редко какой приказчик или торговец а-ский женился, не пожаловав бабке Соке платье и дукат. Она уже дважды побывала в доме дядюшки Глиши, предлагала Кае хорошие партии, но тетушка Юла, отдавая должное женихам, обычно отговаривалась тем, что дочке еще рано замуж, что она еще ребенок и не готова к семейной жизни. Так тетушка Юла дважды выпроваживала бабку Соку, и вот теперь она явилась в третий раз.

— С рождеством Христовым!

— Спасибо, матушка. Садись. Ты откуда? Неужто сверху, из Палилулы?

— Что поделаешь, доченька, надо проведать добрых знакомых, а то ведь совсем от людей отвыкнешь.