Мы умолкли и лишь поглядывали наверх, откуда должен был появиться начальник, однако и двенадцать пробило, а его все нет. Не придет, значит. Впервые за всю нашу совместную жизнь он не пришел посидеть в холодке ни перед обедом, ни перед ужином. Мы разошлись с поникшими головами, жалея начальника и думая о том, как он бьется над письмом, что и всегда было для него настоящей напастью.

Дома нас поджидала другая беда — жены. Невозможно было угомонить их, ответить на вопросы, почему так, а не этак, почему, наконец, начальникова жена не взяла сегодня у огородника зеленую фасоль, хотя обычно варит ее каждую среду. Ответь тут, поди попробуй!..

— Наверное, еще у кого-нибудь взяла, а может…

— Нет, нет и нет!.. Знаем мы, — прерывают нас верные наши Ксантиппы{47}, выливая на нас целый поток упреков и жалоб. И мы, грешные, не обладая сократовым терпением, обедаем как попало и бежим в трактир. А нам вслед несется град проклятий, что несколько нарушает общее спокойствие. Однако в конце концов женщинам надоедает кричать, и на улицах вновь водворяется тишина.

Так прождали мы, побросав все дела, до самого вечера. Только когда уже нельзя было ни читать, ни писать, в верхних рядах базара появился господин начальник. Сердца наши застучали сильнее, и мы уже готовы были броситься ему навстречу, но застыли, не придумав, что сказать. Так и остались возле трактира, где и дождались наконец начальника.

Как только он сел и закурил, мы тотчас завели разговор, но издалека, — так уж у нас заведено. Начали с обсуждения сегодняшней жары и отметили хорошие и дурные ее стороны, а поскольку первых было больше, пришли к заключению, что жара полезна, хотя никто из нас не хотел, чтобы на другой день она повторилась. Потом кто-то заговорил о дожде, а раз уж речь зашла о нем, все согласились, что было бы хорошо, если б господь послал ночью проливной дождь. Затем замолчали, кашлянули по нескольку раз, и, чтобы нарушить молчание, дядя Джордже сказал:

— Да!..

Другой тотчас подхватил и добавил:

— Да, да!

Так мы обычно делаем, когда соображаем, с какой стороны лучше подойти. Начальнику это известно, и мы заметили, что и он охотно бы поддержал разговор и уже сердился на наше неумение постепенно подвести разговор к главному.

Самым сообразительным оказался Митар. Он заговорил о писарях вообще, потом перешел на наших, уездных, а кстати упомянул, что они, должно быть, здорово попотели сегодня. Заодно он пособолезновал господину Бурмазу, который вынужден был один трудиться в канцелярии и потому не мог в полдень выйти на улицу, а засим уже все принялись говорить начистоту и приступили к самому главному.

— Ей-богу, здорово я его распек… Будет помнить Бурмаза! — заявил начальник после некоторого предисловия.

— Молодец, если ты и вправду вдарил ему как следует! — сказал Митар.

— Повертится теперь, не беспокойся!

— Что же ты ему сказал? — спросил газда Джордже.

— Да разве упомнишь! Прочитаем, когда выйдет, услышишь. Только я… как тебе сказать?.. Очень кратко, без всяких там… вывертов, как у него, — коротко, да крепко! На его десять я одно слово, зато увесистое! — Начальник погладил левый ус и потянул из чубука, а мы аж дыхание затаили.

— Уездным властям, говорю я, известны эти, ну, как их… эти выродки рода человеческого, у которых только и дела, что в газетки писать да грязнить беспорочное имя заслуженного человека… Хм… Не помню уж, что я еще там сказал, но в конце прибавил: «Волка и в овечьей шкуре видно!»

— Здорово! Правильно ты сказал! — одобрил Митар.

— Да. Потом и говорю: все, что наплел этот неизвестный писака, — ложь и клевета; за такие дела я притяну его к суду…

— Неужели правда? — выскочил кто-то с вопросом.

— Гм… Увидим, пускай и он страху натерпится!

— Ловко! А что ты еще ему сказал? — спросил Митар и смачно выругался.

— Да много всякого; сказал я ему… Гм… Да разве все упомнишь? Одним словом, коротко и хлестко!

— А когда в газетах напечатают?

— Гм, — начал соображать начальник, — нынче передал, завтра отправят, послезавтра на место придет, — появится в субботу или воскресенье. Так по закону полагается.

Словно муравьи забрались нам под рубашку — просто места себе не найдем от нетерпенья. Проспать бы все эти дни, а проснувшись, за газету взяться.

Разошлись мы по домам в большом волнении и на другой день чуть свет опять собрались перед корчмой, на наших глазах проехала почтовая двуколка и увезла предмет нашего жадного любопытства.

Наступили дни мучительного ожидания. Нашего телеграфиста мы упросили договориться с приятелями в Белграде, чтобы те немедля уведомили его о выходе газеты с опровержением. Телеграфист обещал.

Но хотя дни тянулись медленно, время прошло быстро, и вот в субботу мы снова сидим на обычном месте и ждем, когда откроется телеграф. Около восьми мы подошли к почте, встретили там начальника и узнали от него, что пока в газетах ничего нет. Нас точно холодной водой окатили. Ну да ведь больше ждали, подождем и до завтра.

Настало воскресенье. В девять часов с телеграфа прибежал мальчик с запиской и подал ее начальнику, сидевшему вместе с нами перед корчмой. Пока начальник разглядывал бумажку, мы, не дыша, смотрели на него и сразу заметили, как он просиял, а губы растянулись в довольной усмешке.

— Ага, есть! — воскликнул он.

— Что? Есть? Так прочитайте же нам, прочитайте! — закричали мы.

— Пока только из Белграда передали, что есть.

— Ну так читайте! Что там?

Начальник протянул учителю бумажку, и тот прочитал:

— Из Белграда сообщили: «Письмо начальника появилось в газете сегодня утром. Что там у вас случилось? Все крестятся и диву даются».

— Так, сынки, пускай дивятся — есть чему! — сказал начальник и посмотрел на нас с таким торжеством, будто орден получил.

— А почему из Белграда пишут «письмо», а не «опровержение»? — спросил кто-то из толпы.

— Какая разница? — ответил начальник, но, помолчав, добавил: — А, знаю, вместе с опровержением я послал еще официальное письмо, видно, и его напечатали.

— Ну и ладно, чем больше, тем лучше! А если ты и в письме его так разукрасил… — проговорил Митар.

— Хе-хе-хе… конечно… в официальном порядке! — ответил начальник, делая ударение на последних словах, словно ими объяснялось все содержание письма.

И в тот день, и на другой, в понедельник, мы чуть не лопнули от нетерпения. Как дожить до вечера, когда придет почта?

После обеда собрались у Тапура, и начальник с нами, и решили, что до прихода почты с места не двинемся. Сидим, выпиваем, разговариваем и вдруг видим: подкатывает к корчме повозка и выходит из нее Йова, белградский торговый агент.

Подошел он к нам, поздоровался со всеми — почти у каждого из нас были с ним свои расчеты. Потом поздоровался с начальником и говорит:

— Что с вами, господин начальник, скажите ради бога! Кто это так вас осрамил?..

— А что? Ты уже читал? — спросил Митар.

— Прочитал, брат, и не могу надивиться. Такого еще на свете не бывало!

— Как это не бывало, голубчик? А чем же полны газеты, как не руганью? Но потерпи немного! Вечерняя почта придет, увидишь тогда мое опровержение.

— Так о том, брат, я и толкую, — сказал Йова, вынул из кармана газету, развернул ее и подал начальнику со словами: — Вчера на станции купил, стал в дороге читать и прямо испугался. Неужели это вы послали?

Начальник посмотрел на заголовок, на первые две строчки, на свою подпись, и лицо его просветлело.

— Да, да, это самое! — воскликнул он.

Мы чуть с ума не сошли от восторга.

— Газеты пришли!

— Вот оно, опровержение, — раздалось несколько голосов.

Люди плотно сгрудились возле стола. Мгновение, и мы уставились глазами на начальника, следя за тем, как он поправляет очки и перевертывает газету на ту сторону, где отчетливо видна его подпись, отпечатанная крупными буквами. Когда он нагнулся над газетой, лицо его было ясное, веселое, но вдруг точно некий незримый дух омрачил его, он побелел как мертвец. Полный, гладко выбритый подбородок затрясся, губы стали иссиня-черными, газета выпала из задрожавших рук.