Герас поднялся и извлек откуда-то целый фунт свечей, сбереженных еще с прежних времен, и зажег шесть штук сразу. Комната осветилась, осветилось и веселое лицо кир Гераса. Он усадил гостей, сходил в погреб, который насилу отпер заржавленным ключом, и принес несколько бутылок вина. Толстый слой песка на бутылках почти окаменел. Если б не было известно, что Ной первый развел виноградник, я бы сказал, что бутылки сохранились с допотопных времен. А какой-нибудь археолог развил бы целую теорию, утверждая, что вино известно со времен великого переселения народов, с римских времен, а может быть, назвал бы даже имя римского поэта, который пил это вино, прославляя римский легион, выкопавший этот подвал. Получился бы исследовательский труд, академия наук присудила бы премию, вечерние газеты отметили бы это событие на своих страницах, юный автор, возможно, отправился бы на этом основании в университет, а возможно, и женился бы на богатой невесте, и уж, во всяком случае, задрал бы нос и почил на лаврах. А между тем дело было гораздо проще. Герас закопал вино в день рождения первенца с намерением выпить в день его помолвки.

Когда после катастрофы он покинул общество и поселился здесь, то закопал вино в новом месте и давно забыл о нем. Теперь же вспомнил и достал бутылки, чтобы распить вместе со своими вновь обретенными родственниками. Он принес вино, отыскал чарки — свидетелей былого достатка, — наполнил их и предложил гостям. Все уселись около него, прямо на ковре, чокнулись и запели.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ,

из которой читатель узнает, что старый кир Герас очень похож на мифическую птицу-феникса

А в это время к трехэтажному дому на Зереке, в котором жил Герас, подошли и торговцы. Они остановились, перевели дух, горестно шепча: «Бедный, бедный кир Герас!» — затем, потолкавшись, пропустили вперед валахов и молодежь, а раньше всех кир Кутулу, как самого ученого. По лестнице они поднимались уже не парами, а гуськом: Кутула и Антула, Дада и Деда, Фота и Лиота, Данга и Джанга, Дуфа и Джуфа, Луча и Фуча, Гуша и Нуша, а за ними греки, опять-таки один за другим — Христодулос и Чистопулос, Блесидес и Чикиридес, а в самом конце Фармакакис и Сапунцакис. Друг за другом — на каждой ступеньке по одному греку или валаху; когда Кутула оказался на самой верхней ступеньке, Сапунцакис, едва успевший занести ногу над второй, вдруг почувствовал, как на него сильно нажали, и упал навзничь: весь ряд, от кир Кутулы до кир Сапунцакиса, опрокинулся, все повалились друг на друга (как сыплются одна за другой бусинки с нитки, случайно разорванной ребенком). Все повалились, и никто, кроме кир Кутулы, не знал, отчего и почему это произошло; только услышав сверху греческие восклицания, люди, давя друг друга, бросились наружу, так и не понимая, что случилось. Одно лишь было для всех ясно: кир Кутула увидел, должно быть, что-то страшное и, отшатнувшись, свалил следующего за ним, тот — третьего, все и попадали.

Так оно и было, потому что кир Кутула увидел нечто невероятное, дотоле невиданное. Ибо, когда он тихо отворил дверь, готовый увидеть кир Гераса посреди комнаты с подвязанной челюстью и с феской без кисточки на голове, взору его представился веселый и здоровый кир Герас, окруженный родней!..

Когда люди поднялись и отряхнулись от пыли, оправились и разузнали, в чем дело, они снова двинулись наверх, и, переступив порог, остановились перед неожиданным зрелищем. Посреди комнаты сидит кир Герас, обняв шурина Антанаса и его жену Клеопатру; рядом — сыновья и еще какие-то родственники, на столе — вино, и сам кир Герас весело напевает монотонную валашскую песню, похожую на причитание, и все ему подтягивают, хлопая в ладоши.

Все смотрят, пораженные, а кир Кутула дошел до середины комнаты, склонил голову на левое плечо и окликнул Гераса:

— Джерас, ты ли это? Ты ли это? Живой? Разве ты не умер?..

— Я родился, а не умер, — весело отвечает ему счастливый кир Герас.

— Жив! Жив! — раздается со всех сторон, и все бросаются к нему с распростертыми объятиями. Невозможно описать или хотя бы слабо отобразить беспредельную радость, охватившую всех, когда они увидели, что Герас жив, поздравления и объятия, в которых побывал кир Герас, — его обнял каждый в алфавитном порядке, от Антулы до Чистопулоса. Поэтому автор и не будет вдаваться в описание этой сцены!

Герас был растроган, счастлив, более чем счастлив, встретив такое единодушное сочувствие со стороны родных, соотечественников и знакомых, — многие сербы, пришедшие позднее, так же искренне радовались, видя его здоровым и веселым, как и его земляки.

Тогда от имени всех — и валахов, и греков, и сербов — кир Гераса от всего сердца поздравил самый образованный из всех — кир Кутула. Он поднял чарку и, хотя бог редко насылал на него дар красноречия, быстро нашел, с кем и с чем сравнить радость и счастье дорогого кир Гераса. Он сказал, что эта радость и счастье велики и похожи на радость и счастье знаменитого Хилона, спартанского мужа, дождавшегося того, что сын его был увенчан лаврами как победитель на олимпийских играх, и именно поэтому он, Кутула, молит бога, чтобы и Герас сподобился такого счастья, что и Хилон, который умер от великой радости на руках своего сына; пусть и он, Герас, умрет на руках своих сыновей, но когда ему исполнится хотя бы сто лет!

Невозможно описать, какой эффект произвела эта здравица, которая вначале, когда кир Кутула заговорил о смерти, повергла всех в смятение, и как все обрадовались, когда в конце здравицы он повернул дело совсем иначе, пожелав Герасу сто лет жизни.

Все были довольны, и валахи, и греки. «Да здравствует кир Кутулис!» — кричали греки, чокаясь с ним; называя его по-гречески «Кутулис», они оказывали ему тем самым особое уважение, как бы вводили его в свой круг. Потому что, мол, во всем он являет собою законченное совершенство, не хватает лишь, чтобы звали его Кутулисом…

Кир Герас поблагодарил и ответил Кутуле в том же духе. Он признает, что радость действительно велика, больше даже, чем радость Хилона. Потому что того обрадовал один только сын, а его, Гераса, порадовали и сыновья, и друзья, и соотечественники, и сограждане, а это, говорит он, величайшее счастье, превосходящее счастье Хилона. И он не пройдет равнодушно мимо этого счастья. Нет, он ясно чувствует, что, познав после всех бед и несчастий, которыми он сыт по горло, такое внимание и участие, он не может, не смеет умереть и проживет еще долго, что он подобен фениксу, который, сгорев, восстает из пепла обновленный, молодой, радующийся новой жизни.

Спустя два-три дня стали поступать письма от соотечественников кир Гераса из других городов и из-за границы — Будапешта, Вены, Триеста, даже из Александрии и Смирны — с выражением соболезнования. Читая их, кир Герас утирает слезы, думая о том, как много людей столь искренне о нем жалеют. Только теперь, когда он «умер», ему стало видно, сколько у него было друзей…

Он распрямился, почувствовал опять волю к жизни, стал интересоваться делами родственников, навещать их и приглашать к себе. Он узнал много новостей, отметил большие перемены как у родственников, так и у друзей, познакомился с детишками.

За несколько лет его отшельнической жизни род кир Гераса значительно приумножился. Перезнакомившись со всеми, он хорошо запомнил лица ребятишек, но никак не мог удержать в памяти имена. Да и нелегко это было: у дочери Любицы двое детей, у Ксенофонта — тоже, у Аристотеля — пятеро, и все мальчики. И каких только не было имен: кроме одного известного, все были какие-то старосербские, какие-то великокняжеские имена, которых кир Герас и не слыхивал на своем веку, сыновей Любицы зовут Бериша и Любиша, у Ксенофонта — Предраг и Ненад, у старшего сына, Аристотеля, — Вышеслав, Градимир, Будимир, Бранислав и Герас. Кто может упомнить все эти имена! Кир Герас не смог бы ни запомнить, ни даже выговорить их, если б и знал, к кому какое относится! Он, правда, пытался, но получалась ерунда: одного назовет Недраг, другого Берибаша. Впрочем, это его совсем не волнует. Он знает, что это его внучата, они знают, что он их дед, и зовут его «дедушка Герас», и этого ему вполне достаточно, а имена… Зачем они ему!