Бесполезно спорить о том, какой из этих «марксизмов» является «ортодоксальным» или истинно социалистическим, ибо в реальном мире нет такой вещи, как истинно марксистский социализм. В реальном мире есть только банальное, но удобное «государство всеобщего благосостояния» или головокружительное, но пугающее ленинское государство-партия. Стоит, однако, отметить, что из них двоих лишь последнее реализовало представление Маркса о социализме как «некапитализме». И сумело сделать это путём инвертирования Марксовой логики истории и построения социализма в отсталом, а не в развитом индустриальном обществе.

Марксизм, без ведома его создателя, с самого начала был призван когда-нибудь привести именно к такому исходу. Ибо, родившись как теория для преодоления отсталости Германии в 1840-е гг., он всегда находил применение в основном в экономически и/или политически отсталых странах.

До 1914 г. марксизм укоренился только в Германской империи, Австро-Венгрии, «конгрессовой Польше» и в меньшей степени в Италии. Сильнейшие социалистические партии II Интернационала происходили оттуда, так же как и главные теоретики Интернационала: Каутский, Роза Люксембург, Рудольф Гильфердинг, Отто Бауэр и, конечно, Ленин и Троцкий (дальше на Западе Жан Жорес, например, по духу был ближе к Мишле, чем к Марксу). Только благодаря примеру русской революции, затем антифашизму и народным фронтам 1930-х гг. марксизм впервые начал приживаться западнее Рейна, иногда в виде массовых коммунистических партий и почти везде среди интеллектуалов. После 1917 г. коммунизм распространялся прежде всего в местах европейской колониальной экспансии; после 1945 г. только там, особенно в Восточной Азии, он самостоятельно пришёл к власти за пределами России.

Устойчивая корреляция марксизма вообще и коммунизма в частности с политической и/или экономической отсталостью должна бы вызывать большое любопытство у социологов. Но нет: проблема, как правило, игнорируется, либо, ещё того хуже, от неё отделываются отговоркой, что отсталые страны «не были готовы к социализму» и поэтому извратили марксизм. А следовало бы задать реальный (и, стало быть, квазимарксистский) вопрос: в силу какой логики марксизм приобретает социальную базу и актуальность исключительно в отсталых регионах?

В общих чертах ответ заключается в том, что марксизм делает капитализм заманчивым в двух аспектах: он оказывается самым созидательным «способом производства» в истории и в то же время необходимой предпосылкой для выхода за рамки этой эксплуататорской истории посредством достижения социализма. В результате интеллектуалы в отсталых странах обращаются к марксизму, желая сначала подняться на уровень передового Запада, а затем — побить его козыри, став социалистическим обществом.

Итак, единственный удачный продукт провалившейся революции 1848 г. — марксизм — выступил в роли связующего звена между французской и русской революциями, двумя узловыми пунктами современной революционной традиции. Трансцендентальная немецкая теория завершения французской революции спустилась на землю в грубой практике русской революции. И в совокупности эти три стадии идеологической эскалации дали нам базовые категории, с помощью которых мы рассуждаем обо всех революциях[292].

Именно это обстоятельство исказило наше восприятие революции в России, поскольку мы упорно расцениваем её либо как исполнение сценария Маркса для социалистического 1848 г., либо как измену ему. Однако предполагаемый сценарий германского 1789 г. «на более высоком уровне» сработал в условиях российского «особого пути» в 1917 г. не лучше, чем в первый раз во вступившей на свой «особый путь» Германии в 1848 г. В результате ленинская революция стала в одно и то же время и осуществлением, и предательством идей Маркса: применение инструментальной программы марксизма на практике обернулось отступлением от нравственного идеала социальной справедливости, изначально одушевлявшего его систему. Если бы Гегелю довелось стать свидетелем подобного исхода, он вряд ли сильно удивился бы, ведь таково «лукавство разума» в истории.

Вызвала первую социалистическую революцию опять же не динамика классовой борьбы, а политика — в форме влияния Первой мировой войны на менее всего реформированный «старый режим» Европы, Россию.

Русская революция постоянно упоминается в этой книге, ибо она отбрасывает длинную тень, влияя на наше понимание всех предыдущих революций. Как XIX в. жил, словно под гипнотическим влиянием Французской революции, так и ленинский Октябрь околдовал весь XX в. И, поскольку он являлся предполагаемой конечной точкой человеческого прогресса (процесса, в начальной точке которого стояли Гус и Жижка), предложенные им объяснительные категории содержались, а зачастую и доминировали в историографии любой революции со времён Гуса и Жижки.

Это понятно, но, к сожалению, те же чары господствовали над историографией режима, порождённого Октябрём. Конечно, партийная историография вигов и якобинцев в своё время тоже нередко искажала смысл 1640 и 1789 гг., но Октябрь в этом смысле сделал куда больше, так как историография русской революции складывалась по ходу затянувшегося революционного процесса, которому та положила начало. В результате она говорит нам о русской революции примерно то же, что мы можем узнать о лютеранской Реформации от Слейдана и Кохлея[293]. Советские историки работали в тисках ограничений, неведомых западным коллегам. По сути, в вопросах широкой интерпретации советская историография была служанкой «историософской» идеологии государства и может рассматриваться как подвид официальной идеологии. Поэтому американская и вообще западная историография, посвящённая России, всегда стояла особняком в современной науке, так же как её предмет — в современной культуре и политике. О ней еще будет речь ниже[294].

Собираясь говорить о русской революции, необходимо сначала уточнить, что мы под этим понимаем. Для одних русская революция означает десять октябрьских дней, которые потрясли мир[295]. Для других — февраль-октябрь 1917 г., то есть восемь месяцев борьбы большевиков за власть[296]. Для кого-то это 1917–1921 гг. — период, который потребовался большевикам, чтобы добиться контроля над большей частью бывшей Российской империи[297]. А для кого-то революция начинается с 1917 г. и длится вплоть до выполнения миссии Октября — построения социализма в начале 1930-х гг. И, наконец, сторонники широкой перспективы называют так весь процесс перехода от старого режима к новому — от революций 1905 г. до сталинской «революции сверху» и террора 1930-х гг.[298] Именно такое всеобъемлющее определение будет использоваться здесь.