Первая бесспорно современная революция была также последним европейским переворотом во имя устаревших идеалов. Эта особенность так же тесно связана с результатом и смыслом революции, как и радикальная схема действий, которая роднит её с гуситским и французским переворотами. Совершать революцию во имя якобы консервативных принципов, как в политике, так и в религии, — отнюдь не то же самое, что во имя откровенно радикальных и светских.

Как уже отмечалось, нарочитый консерватизм характерен для всех аспектов жизни досовременной Европы. До появления идеи прогресса в конце XVII в. любые изменения, вне зависимости от их значимости, рассматривались в Европе как возрождение или реформация (то есть преображение существующего): rinascita или renaissance в искусстве и литературе, reformatio или restoratio в религии. Мы также видели, как подобное восприятие повлияло на гуситское восстание в Богемии, на лютеранскую и кальвинистскую Реформацию. Его сдерживающий эффект проглядывает и в аномалии британской исторической традиции, которая признала бурные и кровавые события 1640–1660 гг. полномасштабной революцией с опозданием почти на два столетия, но в то же время присвоила это эпохальное звание элитарному и неохотному государственному перевороту 1688–1689 гг. Как же эта аномалия отразилась на трёхсотлетней историографии?

В самом XVII в., по крайней мере после казни короля, озвучивалось преимущественно негативное отношение к произошедшему: на одного Мильтона, приветствовавшего Английское содружество, приходилось с десяток Джонов Локков, считавших Англию того времени «огромным бедламом». Первый историк революции, Кларендон, события середины века называл «Великим мятежом», а их политический смысл определял как «гражданскую войну» и «междуцарствие»[135]. Потом победители 1688 г. погребли этот мятеж под виговской интерпретацией истории, как её назовут позже. Схема такой трактовки, впервые намеченная современником епископом Гилбертом Бернетом, обрисована в шести томах его мемуаров: лишь треть первого тома посвящена «беспорядкам» до 1660 г., а во всех остальных подробно описываются тирания Карла II и Якова II и либеральная «слава» 1688–1689 гг.[136] В следующем веке Дэвид Юм, резко критикуя разрушительный «энтузиазм» пуритан, парадоксальным образом признал, что сбалансированная свобода 1688 г. была бы невозможна без их атаки на абсолютизм. Тем не менее в конце XVIII в. Эдмунд Бёрк, испугавшись, что пример французской революции разожжёт тлеющие угольки английского энтузиазма, снова похоронил 1640–1660 гг. под 1688-м (его знаменитые «Размышления» на деле посвящены не столько анализу французских событий, сколько оправданию британского государственного устройства).

В труде, положившем начало современной историографии вопроса, — «Истории Англии» Маколея — акценты заимствованы у епископа Бернета, но в духе удовлетворённости тем, что ставка вигов на реформу в 1832 г. уберегла Англию от чего-то похожего на 1848 г, во Франции. Лишь в конце блистательной эры викторианской стабильности С.Р. Гардинер смог, наконец, без опаски эксгумировать историю пуританского энтузиазма и даже подчеркнуть его значение для окончательного триумфа ценностей вигов и национального величия[137]. Тем не менее и в 1938 г., когда внучатый племянник и духовный наследник Маколея Дж. М. Тревельян опубликовал книгу под названием «Английская революция», он всё ещё имел в виду события 1688–1689, а вовсе не 1640–1660 гг. — последние он разбирал отдельно под нейтральным заголовком «Англия при Стюартах»[138].

Правда, к тому времени такой взгляд стал анахронизмом, ибо превращение социализма в массовое движение на рубеже веков уже начало приносить свои плоды в историографии. Первый достойный внимания пример подал Р.Г. Тони, англокатолик и член Фабианского общества. В книге «Религия и становление капитализма», вышедшей в 1926 г., он использовал тезис Макса Вебера о протестантской этике, доказывая, что пуританство на самом деле являлось матрицей британского капитализма, которому, как он надеялся, вскоре придёт на смену этический социализм, черпающий вдохновение в допуританском христианстве[139]. Как и следовало ожидать, этот мягкий социализм вскоре полевел под воздействием более жёсткого варианта, созданного Октябрём 1917 г.

В 1940 г. марксист и член компартии Великобритании Кристофер Хилл опубликовал свою первую работу под простым названием «Английская революция», без каких-либо дополнительных характеристик. Он имел в виду в первую очередь события 1640–1660 гг., и в его глазах этот новооткрытый эпохальный раскол представлял собой «буржуазную революцию» в Англии[140], а сектанты-пуритане являлись далёким прообразом современного пролетариата — идеи, которые, несомненно, идут от Энгельса 1890-х гг.[141] Короче говоря, под влиянием российского примера Хилл сделал для английских левеллеров, диггеров и рантеров то же, что Лефевр чуть раньше для французских крестьян XVIII в.[142] Даже Тревельяну пришлось присоединиться к новому тренду и написать социальную историю Англии, которую он охарактеризовал как «историю без учёта политики»[143]. Но до конца XX в. изучение «двухголовой» Английской революции шло в столь тесной связи с современной политикой, что так и хочется поправить Тревельяна вердиктом советского историка М.Н. Покровского: «История — это политика, опрокинутая в прошлое»[144].

После Второй мировой войны, когда в Великобритании восторжествовали социалисты, подход к Английской революции с точки зрения классовой борьбы вылился в знаменитую некогда «бурю из-за джентри». В 1941 г. Тони, перейдя на более радикальную позицию, в статье «Подъём джентри, 1558–1640» изобразил этих сельских джентльменов деревенской буржуазией, которая готовилась бросить вызов старому «феодальному» строю. Лоренс Стоун в 1948 г. дополнил его тезис рассуждениями о происходившем в то же время упадке аристократии[145]. Бурю данный вопрос вызвал в 1953 г., когда Хью Тревор-Роупер в статье «Упадок джентри» перевернул с ног на голову и Маркса, и Вебера. Он утверждал, что индепенденты Кромвеля были обнищавшими сквайрами, движимыми ненавистью к централизующей и дорогостоящей монархии вкупе с ностальгией по более простой Англии, которая якобы существовала при Елизавете I. Затем в 1958 г. суровый заокеанский виг Джек Хекстер в статье «Буря из-за джентри» разнёс в пух и прах обе стороны дебатов. И Тони, и Тревор-Роупер, писал он, делают обобщения на основе скудных до ничтожности фактов: в действительности часть джентри переживала подъём, часть — упадок, но это не имело никакой связи с господствующими среди них тенденциями и реальной политической ориентацией[146]. Задним числом спор о проблеме, которая не стоит выеденного яйца, увлёкший, однако, ряд наиболее выдающихся историков того времени, выглядит почти комичной «интерференцией» настоящего и прошлого, причём кажется, что Кларендон и Бернет явно ближе к истине.