– Для поэзии самый надежный источник – высокая культура поэта и знание жизни русского народа. Это прекрасно доказано Пушкиным и Некрасовым.

– Если вы так понимаете, откуда черпается вдохновение поэта, то быть вам стихотворцем несомненно, об этом говорят и первые ваши шаги. Итак, в час добрый, пойдемте, отведу в корректорскую.

В корректорской Есенину скоро показалось скучно.

В просторной комнате – тишина, тут тебе ни поговорить, ни песню спеть, ни соловьем посвистать. Скука мертвая. Чуть слышно шелестят переворачиваемые страницы и гранки, как свитки, на длинных бумажных полосах.

Из общей корректорской скоро Есенина перевели в отдельную комнату на должность подчитчика, где он должен был полным голосом читать целые произведения, не пропуская ни единой буквы и называя каждый знак препинания. Конечно, при таком внимательном, механическом чтении невозможно было уследить за содержанием, и это в какой-то мере казалось подчитчику обидным…

Людей у Сытина много: в Москве и в Петербурге, и на производстве, и в книжной торговле. Всех разве запомнишь. Но Иван Дмитриевич имел крепкую память и зоркий глаз. Знал он многих, особенно старых рабочих, в лицо и по фамилиям, знал, разумеется, всех конторщиков, всех заведующих отделениями и их помощников на Пятницкой. Там, как и в редакции «Русского слова», был у него свой кабинет. На письменном столе находились только две вещи: телефон, связанный с типографским коммутатором, да огромные счеты, которыми Иван Дмитриевич владел мастерски. В кабинете он не засиживался, носился по этажам вновь отстроенного здания типографии, ловил на ходу директоров и заведующих, на ходу выслушивал их и тут же отдавал распоряжения. Однажды, через два-три месяца, он мимоходом встретил в типографии того кудрявенького парня, что направил к Николаю Ивановичу.

«Значит, устроился», – смекнул Сытин и, остановясь, спросил:

– Работаешь?

– Благодарю вас, Иван Дмитриевич, принят в подчитку корректору.

– Старайся, не топчись на месте, двигайся вперед. У такого молодого человека все впереди.

– Стараюсь, Иван Дмитриевич.

– Вечерами чем занят?

– Хожу на лекции в университет Шанявского.

– Ого! Что там привлекает?

– История литературы, философия, политическая экономия, логика. Этого я у себя на Рязанщине никогда бы не услышал.

– Смотри, парень, будь осторожен, не споткнись. В том университете учителя демократы, да и студентов таких подбирают. А время опять становится тревожное.

– Да, тревожное, Иван Дмитриевич, на Ленских приисках повторилось кровавое воскресенье. Факт не в пользу государя.

– Ишь ты какой! Не в пользу, говоришь?.. Действительно, расстрел рабочих – это не бриллиант в корону императора, – сказал Сытин и погрозил ему пальцем, не ради острастки, а так, в порядке предупреждения. Подумал: «Как знать, опять забастовки начались, не повторится ли снова пятый год, да еще с большей силой? Об этом и Горький пророчит и политическая эмиграция. Все не только говорят, но и действуют. Как знать? Может, настанет такое время…» Есенину еще раз пожелал: – Старайся, голубчик, старайся…

Между тем Есенин так стал «стараться», что в скором времени полиция обратила на него внимание. Переписка Есенина с друзьями подвергалась аккуратной перлюстрации. Шпики из наружного наблюдения постоянно топали за ним и доносили начальству о его действиях.

В рапортичках уличных сыщиков Сергей Есенин именовался кличкой «Набор». В одном из донесений (сохранившихся в архивах охранного отделения) сообщалось о поведении Есенина следующее:

«От 9 часов утра до 2 часов дня выходил несколько раз из дома в колониальную и мясную лавку Крылова, в упомянутом доме, где занимается его отец; в 2 часа 25 минут дня вышел вместе с отцом из лавки, пошли домой на квартиру.

В 3 часа 20 мин. дня вышел из дому „Набор“, имея при себе сверток вершков 7 длины квадр. 4 вер., по-видимому, посылка, завернутый в холстину и перевязанный бечевкой. На Серпуховской улице сел в трамвай, на Серпуховской площади пересел, доехав до Красносельской ул., слез, пошел в дом № 13 по Краснопрудному переулку во двор во вторые ворота от фонаря домового № 13, где пробыл 1 час. 30 мин., вышел без упомянутого свертка, на Красносельской улице сел в трамвай, на Серпуховской площади слез и вернулся домой. Более выхода до 10 часов вечера замечено не было».

В чем же провинился сытинский корректор, молодой рязанский парень, еще не печатавшийся поэт? Почему он привлек к себе внимание полиции и попал под неусыпное наблюдение охранного отделения?..

Есенин знал, что сытинские печатники в девятьсот пятом году не на добром счету были у правительства. Их революционные настроения не заглохли и в последующие годы реакции. Политическое подполье существовало в Замоскворечье. Были революционеры и в типографии на Пятницкой…

В тринадцатом году в четвертой Государственной думе произошел конфликт в социал-демократической фракции между большевиками и меньшевиками. Формальный перевес оказался на стороне меньшевиков-ликвидаторов. Их было во фракции семь, избранных в непромышленных губерниях, где насчитывалось рабочих сто тридцать шесть тысяч. А шесть большевиков в той же фракции были избранниками от миллиона рабочих промышленных губерний. Меньшевики, пользуясь формальным перевесом голосов, вытесняли большевиков, мешали им использовать в революционных целях думскую трибуну, а в газете «Луч», ставшей всецело меньшевистской, печатали статьи с призывом ликвидировать нелегальную рабочую партию, сделать ее открытой, то есть практически подчинить интересам буржуазии.

Пять революционных групп из Замоскворечья послали в думскую социал-демократическую фракцию письмо. Рабочие, в том числе и сытинцы, в этом письме резко осуждали меньшевиков и требовали проведения в думе старых лозунгов, за которые боролись и пали жертвой их товарищи в 1905 году… Письмо подписали пятьдесят представителей. Среди подписавших был и сытинский корректор Сергей Есенин.

Письмо «пятидесяти» попало в руки думского депутата Малиновского, впоследствии разоблаченного провокатора. Из его рук в охранку.

От бдительности царских ищеек не ускользнул и Есенин, участвовавший, кроме того, вместе с рабочими сытинской типографии в политической забастовке по поводу закрытия большевистской газеты «Наш путь».

В письме, отправленном оказией другу своему, книголюбу и демократу Грише Панфилову, Есенин писал, не скрывая своих прескверных настроений:

«Мрачные тучи сгустились над моей головой, кругом неправда и обман. Разбиты сладостные грезы, и все унес промчавшийся вихорь в своем кошмарном круговороте. Наконец и приходится сказать, что жизнь это действительно „пустая и глупая шутка“. Судьба играет мною. Она, как капризное дитя, то смеется, то плачет. Ты, вероятно, получил неприятное для тебя письмо от моего столь любезного батюшки, где он тебя пробирает на все корки. Но я не виноват здесь, это твоя неосторожность чуть было не упрятала меня в казенную палату. Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерка. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире. Объяснять в письме все не стану, ибо от сих пашей и их всевидящего ока не скроешь и булавочной головки. Приходится молчать. Письма мои кто-то читает, но с большой аккуратностью, не разрывая конверта. Еще раз прошу тебя – резких тонов при письме избегай, а то это кончится все печально и для меня и для тебя. Причину всего объясню после, а когда, сам не знаю. Во всяком случае, когда угомонится эта разразившаяся гроза.

А теперь поговорим о другом. Ну как ты себе поживаешь? Я чувствую себя прескверно. Тяжело на душе, злая грусть залегла. Вот и гаснет румяное лето со своими огненными зорями, а я не видал его за стеной типографии. Куда ни взгляни, взор всюду встречает мертвую почву холодных камней, и только видим серые здания да пеструю мостовую, которая вся обрызгана кровью жертв 1905 г. Здесь много садов, оранжерей, но что они в сравнении с красотами родимых полей и лесов. Да и люди-то здесь совсем не такие. Да, друг, и идеализм здесь отжил свой век, и с кем ни поговори, услышишь одно и то же: „Деньги – главное дело“, а если будешь возражать, то тебе говорят: „Молод, зелен, поживешь – изменишься“. И уже заранее причисляют к героям мещанского счастья, считая это лучшим блаженством жизни. Все погрузились в себя, и если бы снова явился Христос, то он и снова погиб бы, не разбудив эти заснувшие души…»