– Да, да, знаю, читал устюжскую летопись. Не пойму, Иван Дмитриевич, почему покойный Победоносцев на вас имел косой взгляд? Кажется, вы так много делали и делаете в угоду синоду.

– Я несколько раз с ним сталкивался, – сказал Сытин поморщившись, – и знаете, когда я с кем-либо в разговоре упоминаю его имя, мне кажется, что у меня на теле появляются болячки вроде прыщей-свищей… Особенно я невзлюбил, возненавидел его после одного разговора. Синод издает священные книги на непонятном для народа церковнославянском языке. Я и говорю Победоносцеву: «Ваше превосходительство, дозвольте печатать богослужебные книги в переводе на русский язык, иначе мужик не понимает…» А он мне так ответил: «И пусть не понимает! Перед непонятным словом божьим мужики чувствуют душевный трепет и страх божий. А это нам и надо. Никакого понимания не допустим». Ах ты, думаю, плут ты эдакий! Святейшество окаянное. Вот человек, о котором доброго слова сказать не найдется…

– Начитанные старички в деревнях, я знаю, отлично разбираются в славянской грамоте, – перебил Суворин, – да вы сами, Иван Дмитриевич, вспомните из псалтыря хотя бы такие места: «Живый на небесе посмеется и господь возрадуется им». Или: «Зубы грешников сокрушил еси». Или: «Все языцы восплещите руками (то есть аплодируйте!) и воскликните богу гласом радования». Чего тут непонятного? Тем более еще и словарики прилагаются.

– Да, насчет «сокрушения зубов» православные хорошо понимают. Как только престольный праздник, так и пойдут мужики и ребята стенка на стенку зубы сокрушать…

– Иван Дмитриевич, так это же ваши книжечки – всякие «ерусланы» да «битвы русских с кабардинцами» теоретически готовят в деревнях полчища зубокрушителей!..

Сытин усмехнулся и сказал примирительно:

– Вы это, Алексей Сергеевич, пожалуй, преувеличиваете. Но ведь и без «ерусланов» нельзя. Наш читатель разнородный. Начинающему читать впору и лубок…

В дверь постучала горничная:

– Господа, вас ждет автомобиль.

– Мерси, мамзель!.. – отозвался Суворин.

Небогата в то время была Москва автомобилями. Извозчики, завидев автомобиль, ругали это глазастое пугало. Рысаки выскакивали из оглобель, собаки увязывались с двух сторон. Из окон выглядывали обыватели, дивились – кто, из каких знатных носится по булыжным мостовым на машинах, испускающих дым и смрад. Мало-помалу автомобили поступали из-за границы, и все-таки добрых десять, и двадцать лет, и более конная тяга никак не отступала, не сдавала своих прочных позиций автомобилю. Радовались ломовые и легковые извозчики: авось лошадка выдюжит, не уступит. Иначе как же жить? Побаивались и дворники: «А если у всех будут антанабили, то лошади исчезнут, тогда откуда же будет на улицах навоз?.. Зачем тогда дворники?»

Провожаемые тысячами глаз, Сытин и Суворин ехали на Новодевичье кладбище. У монастыря оставили шофера с машиной, обнажив головы, вошли за кладбищенские ворота. Проходя мимо могилы недавно похороненного литератора Эртеля, Иван Дмитриевич трижды перекрестился:

– Помяни, господи, душу раба твоего… Полезный деятель был на земле, да послужит он и перед престолом всевышнего…

Скупо, кое-как, не особенно учтиво потыкал себя троеперстием в живот и Суворин.

Перед памятником на могиле Чехова оба они упали на колени и долго безмолвно молились. Сытин вспомнил о многих приятных незабываемых встречах с этим замечательным писателем и человеком. Вспомнил его дельные, умные советы, и тот день вспомнил, когда в вагоне с надписью «устрицы» привезли в Москву гроб с телом Чехова… Сколько москвичей – чеховских почитателей – вышло встречать… Мало! Чехов был достоин большего почета. «Господи, – думал в эти минуты Сытин, – если душе человеческой есть место в загробном царстве, то удостой Антона Павловича пребыванием его средь святых твоих… Ибо действительно он таким был во время своей короткой и плодотворной жизни…»

Иван Дмитриевич оглянулся на Суворина, тот стоял, подложив под коленки два носовых платка.

«Штаны боится запачкать, черт старый, а земля-то священная! Здесь лежит Чехов!..» – подумал, но не сказал Сытин. Взглянул на лицо Суворина и проникся сочувствием. По лицу Алексея Сергеевича катились мутные слезинки и прятались в седой бороде. И эти слезы не смахивал Суворин, то ли потому, что оба платка были под коленями, то ли хотелось ему, чтобы Сытин видел и понимал, о чем беседует душа Суворина с прахом Чехова. И, конечно, Иван Дмитриевич понимал искренность суворинских переживаний, пробудившихся перед могилой Чехова. Ведь Антон Павлович долгие годы дружил с Сувориным, печатался в его «Новом времени», издавал свои сочинения у Суворина, любезно и долго переписывался с ним, и вдруг – расхождение, навсегда, до гробовой доски…

Быть может, в эти минуты Суворин оплакивал случившийся разрыв с великим писателем, честнейшим человеком, правдолюбцем. Ведь никто из близких людей так прямо не укорял Суворина за все злобные статьи в «Новом времени» в связи с «делом Дрейфуса», возникшим в Париже.

В защиту обвиняемого, но ни в чем неповинного Дрейфуса выступили тогда прогрессивные деятели всего мира, к ним примкнул и Чехов. Но суворинское «Новое время», получавшее субсидию от царского правительства и от французского генерального штаба, публиковало клеветнические измышления, в угоду самодержавию поддерживало капиталистов Франции и военщину.

С этого времени резко отошел Чехов от Суворина. Антону Павловичу было не по пути с закостенелым монархистом. Больше того, он в 1899 году неоднократно писал в Париж своему знакомому Ивану Яковлевичу Павловскому – корреспонденту «Нового времени», чтобы он прекратил всякие отношения с Сувориным, и рекомендовал ему Сытина: «Повидайтесь с ним, если хотите, познакомьтесь и поговорите; он (Сытин) простой человек. Если же Вы или он будете не в настроении говорить, то напишите мне, – и я исполню Ваше поручение, т. е. переговорю с Сытиным в конце мая или в июне, когда он вернется из Парижа».

В следующем письме Павловскому Чехов снова настаивал:

«С Сытиным только познакомьтесь, об издании же Ваших Сочинений я поговорю сам при случае. Это интересный человек, большой, но совершенно безграмотный издатель, вышедший из народа… Он Вас знает…»[9]

«Новое время», по мере того как становилось газетой сугубо монархической, в дальнейшем – черносотенной, теряло подписчиков, бойкотировалось читателями. Суворина как издателя и редактора Чехов перестал уважать и отошел от него.

Всегда об этом сожалел Суворин и вот теперь, на могиле Чехова, снова, с еще большей силой заговорила совесть, пробудилось в нем чувство раскаяния.

Они молча встали, перекрестились и пошли по кладбищу в обход к могилам тех московских знаменитостей, которых они знали при жизни, и, как водится, вспоминали каждого с благоговением, говоря об усопших только добрые слова.

Вышли за ворота ограды. Шофер дремал за рулем; ребятишки, окружив автомобиль, щупали и поглаживали шины.

Ехали Сытин и Суворин на Воробьевы горы оба мрачные, молчаливые.

В летнем ресторане заказали завтрак. Вид с открытой галереи был прелестный: перед ними расстилалась вся Москва. Золотыми главами светились над крышами города сотни церквей; в самом центре высился и сиял Иван Великий. Над окраинами темным облаком держался дым от Заводских труб. Внизу, под высоким обрывом, изгибалась в спокойном течении Москва-река, опоясывая большой пустырь, не везде занятый под огороды. И красивая ажурная колокольня, и угловые башни Новодевичьего монастыря придавали древней столице вид захватывающий. Как не снять шапку, как с этого места не поклониться тебе, Москва!..

– Давайте, Алексей Сергеевич, по «лампадке» за упокой Антона Павловича, – предложил Сытин.

Закусили. Смирновская водка расшевелила языки.

– Скажите, Алексей Сергеевич, дело прошлое, – заговорил Сытин, – почему вы сидели взаперти, отчего были не в духе, никого не принимали в тот день, когда я заходил к вам на Эртелевом переулке? Вам, наверно, говорили обо мне?..