Мы только закончили свой туалет, когда за стеклом кухонной двери появилось чье-то широкое плечо. Казалось, глаза мне застлали слезы – по походке я узнал хромого дядюшку Дюри, моего дорогого старого друга!

Дюри был заместителем главного доверенного на оружейном заводе. Мы стояли с ним рядом, когда против нас послали боснийцев, вместе сражались и под Капуваром.

Мы не сводили друг с друга глаз, и я видел, что большой, неуклюжий старик глотает слезы. Сначала он не мог произнести ни слова.

– Ты здесь? – выговорил он наконец и несколько раз повторил этот нелогичный вопрос.

Но ко мне уже подходил, протягивая руку, пришедший с ним мой старый приятель с оружейного завода. Теперь они оба работали на вагоностроительном: дядюшка Дюри – доверенным завода, Лори Вучич, мастер, – доверенным механического цеха.

– Вы готовы? – спросил наконец, преодолев волнение, дядя Дюри. – Тогда пошли.

Милый старый, ворчливый медведь! И ты, дружище, Лори! Неужто я здесь с вами, могу ли я верить своим глазам? Какие они веселые, сильные и спокойные! Словно бы мы, их товарищи, гонимые, присужденные к смерти, не просим у них убежища, как у последних солдат побежденного лагеря.

Услышав слова старика, в дверь кухни выглянула хозяйка.

– Уже уходите?

– А вы как думаете, мы оставим их вам? – съязвил дядя Дюри. – Одного мужа вам мало?

– Куда мы пойдем? – обратился я к нему, когда мы вышли на улицу.

– Куда? В партию!

– В партию? В какую партию?

Он пожал плечами.

– В социал-демократическую партию, другой сейчас нет…

Я остановился среди дороги. Старик сошел с ума?

– В социал-демократическую партию?

– Да.

– Но ведь… – вскрикнул я. – Как это пришло тебе в голову? Они же сразу сообщат в полицию. Разве ты не понимаешь, что мы…

– Положись на меня! – снисходительно улыбнулся он. – Тот, к кому я веду, не сообщит, не бойся!

Я ничего не мог понять, но был убежден, что старик в конце концов желает мне добра и знает, как поступить.

Мы пошли дальше, слегка взволнованные. Дядюшка Дюри между тем рассказывал, что Яни тоже хотелось непременно пойти с нами. Но он, старик, не разрешил.

– Он сегодня опоздал, а потом бы снова ушел… Стоит им только пронюхать, сразу станут искать у него!

Объяснил дядюшка Дюри и то, почему пришел не один. Разделившись на две пары, легче пройти по улице. Если что-нибудь все-таки да случится, он, официальный житель Дьёра, может предъявить документы, тогда уж не так подозрителен и тот, кто идет с ним.

В Дьёре социал-демократы занимали довольно приличное помещение в двухэтажном доме, на первом этаже которого расположились магазины и склады. Из тесного конторского помещения дверь открывалась к секретарю, и, как только она открылась, мое беспокойство мо. ментально исчезло.

За секретарским столом сидел товарищ Ваги. Я помнил его еще со времен пролетарской диктатуры. Я знал, что он честный человек. Тот самый Ваги, который спустя несколько лет стал одним из основателей Венгерской социалистической рабочей партии. Увидев нас, он не выразил ни радости, ни недовольства; он сразу понял, в чем дело и что надо предпринять.

Ваги выслал из комнаты дядюшку Дюри и Вучича; даже они не должны быть свидетелями нашего разговора.

– Вот что, – обратился он ко мне, когда мы остались одни, – сегодня суббота, и того, к кому я могу вас послать, вы не найдете до понедельника. Другому доверить я вас не хочу… Но это не беда! Можете спокойно оставаться в Доме металлистов. Даже кровати там найдутся. Я попрошу передать коменданту. Ты ведь знаешь его, маленького Гутмана! В понедельник утренним поездом вы поедете в Сомбатхей. Там есть товарищ, он уже многим помог переправиться; отвезете ему письмо. Все в порядке?

– А до понедельника мы будем шататься здесь?

– А что, они уже напали на ваш след?

– Нет… не думаю… Скорее всего, они ищут нас на дунайской границе. Ведь мы до сих пор пытались пробиться к Чехословакии.

– Так… Два дня вас проищут, а новый след не найдут, здесь вы будете сидеть тихо… им надоест, они решат, что вы уже на той стороне. А в понедельник утром там, где подозревать будут меньше всего, перебежите… Как твое мнение?

Я должен был согласиться с Ваги.

Тогда он встал и крикнул:

– Шарика, войдите, я продиктую письмо… Заложите, пожалуйста, в машинку официальный бланк и копирку.

Я ахнул:

– С копиркой?

Но Ваги лишь подмигнул, – положись, мол, на меня:

– Да, с копиркой. – И стал диктовать: – «Йожеф Вурм, Сомбатхей, улица Руми, восемь. Дорогой Йошка! Податели сего письма – коллеги из Будапешта, Шандор Варна и Густав Сечи. – Он, не запнувшись, назвал вымышленные имена. – Они потеряли работу во время больших мартовских увольнений. С того времени не могут устроиться. К сожалению, как ты знаешь, в Дьёре такой возможности нет. Попытайся устроить их на заводе, а если не выйдет, помоги перейти границу. Они немного говорят по-немецки. Это мои старые знакомые. Они достойны нашей товарищеской помощи. Заранее благодарю и приветствую от всего сердца». Так! Дайте, Шарика, я подпишу. Будьте любезны надписать конверт.

В этот миг распахнулась дверь, и на пороге появился высоченный молодой рабочий, непричесанный, в брюках и пиджаке, надетых прямо на ночную сорочку, с красным от злости лицом. В руке он держал какую-то бумагу, размахивал ею и кричал:

– Раз вы нам не помогаете, так за что же мы платим взносы! Вы должны сейчас же опубликовать в газете! Вот, пожалуйста! Прихожу домой из ночной смены, ложусь спать, а утром меня будят вот этим! Выселение! Полицейский уже там. Целый месяц я был безработным, неделю назад получил работу… Как я мог внести квартирную плату? Говорят, иди назад в Шопрон. Зачем я туда пойду, когда я здесь получил работу? Что же мне, из Шопрона пешком ходить? Я не зарабатываю столько, чтоб хватило на поезд! Чего от меня хотят? Я сказал, что заплачу. А они выкидывают мебель. Вместе с кроваткой вынесли ребенка, поставили на сквозняке в подъезде. Хорошенькое дело – взять да идти в Шопрон! – И он кричал, кричал в отчаянии, несчастный герой ежедневно разыгрывающейся трагедии.

Ваги его успокоил, утешил. Снял трубку и позвонил в редакцию – в Дьёре в то время уже издавалась левая газета. Тираж у нее был маленький, но все же в ней могли, хотя и очень осторожно, высказываться рабочие. Он вызвал редактора и просил выслушать молодого вагоностроителя и написать обо всем в газете.

Парень постепенно успокоился.

– Может, домовладелец немного испугается, если попадет в газету. Нехорошо, когда в газету попадешь, хоть ты и хозяин, – уже более мирно он объяснил: – Кому это надо, чтобы я возвратился в Шопрон? Я из Шопрона, это верно. Но где я в Шопроне получу работу? Я житель того места, где моя работа, верно? Не в Шопроне…

Машинистка Шарика тем временем надписывала адрес. Прислушиваясь одним ухом к сердитому рассказу рабочего, она вывела на зеленом конверте со штампом: «Йожеф Вурм, Шопрон, улица Руми, 8».

Затем вложила письмо в конверт, заклеила его и передала Ваги. А тот, даже не взглянув, протянул мне.

– Пожалуйста! Спасибо, Шарика, можете идти… Словом, как договорились, – шепнул он, когда мы снова остались одни. – Теперь перейдете в Дом металлистов. Комендант, горбатый Гутман, не сомневайтесь, не выдаст. Отдыхайте, а в понедельник на рассвете, в половине четвертого, у завода на остановке по требованию сядете в поезд, это будет лучше всего. Желаю удачи! – Он дружески пожал нам руки. – И не забудьте: Шандор Варна, – он указал на меня, – и Густав Сечи, – указал на Белу. – Придумайте национальность, год рождения, имя матери. Если спросят документы, сохраняйте хладнокровие; письмо тоже может послужить документом. Понятно?

Все было понятно. В конце концов пусть у этой партии и не очень устойчивое положение, а все-таки партия парламентская! Официальная бумага, конверт, печать, подпись секретаря самой крупной провинциальной организации кое-что да значат! Он прав: это не самый плохой документ для удостоверения личности. Разумеется, в случае крайней нужды. Но лучше, если такой нужды не будет.