Савинков верен себе — следующую встречу с Федоровым он назначил на кладбище Пер-Лашез. Когда они ехали туда, Савинков был оживленно-весел.

— Не правда ли, это даже пикантно, — говорил он, выходя из таксомотора. — О судьбах большевистской России поговорить у праха большевистских предков?

— Как бы не собрался дождь, — буднично сказал Федоров.

— Переживем! — воскликнул Савинков. — Бывало, мы с Ваней Каляевым, назначая встречу, говорили: «Приходим, даже если землетрясение».

Савинков умолк — навстречу им шел поддерживаемый под локоть молодой женщиной расфуфыренный военный старичок. Когда они разминулись, Савинков сказал:

— Уложив в безвестные могилы тысячи своих солдатиков, генерал для себя подбирает тенистое местечко на парижском кладбище. Вам не кажется иногда, Андрей Павлович, что лицемерие — один из основных законов жизни человеческого общества? Как вы относитесь к Ницше?

— Сказать правду?

— Конечно.

— Я его не читал…

Они сели на скамейку перед неухоженной могилой. Надпись на покосившейся мраморной плите гласила, что здесь нашел вечный покой некий «доктор медицины, любящий муж и любимый отец семейства».

— Чудесное местечко, — сказал Савинков. — Со всех сторон открыто, и это исключает возможность сюрпризов. А вот там, впереди, как раз могила парижских коммунаров. — Он помолчал, смотря туда, и продолжал: — В чем большевикам не откажешь, так это в умении все приспособить для своих нужд. Даже эту могилу коммунаров они взяли на вооружение и объявили себя внебрачными детьми Парижской коммуны. Но интересно, как относится к подобным трюкам русская интеллигенция, известная своей нервной преданностью правде-матке?

— Позволю себе возразить вам, — начал Федоров. — Почему трюк? У большевиков есть немало объективных оснований для того, чтобы считать свою революцию происходящей от французской. Мой вам совет, Борис Викторович… Большевики — наши такие же враги, как и ваши, но, если вы хотите в борьбе с ними не совершать радующих их промахов, откажитесь от предвзятого отношения абсолютно ко всему, что они делают. Мы свой скромный успех в развитии сил нашей организации объясняем и тем, что все дела большевиков рассматриваем абсолютно объективно.

— Так можно докатиться до их признания, а это теперь уже не оригинально, — резко заметил Савинков, снова вспомнивший предостережение Павловского.

— Отнюдь нет, Борис Викторович, — мягко возразил Федоров. — Приведу пример из нашей тактики в этом направлении. Из всей интеллигенции большевики обласкали только ту военную прослойку, которая пошла к ним на службу в качестве так называемых военспецов. Им большевики создали вполне хорошие условия. А нам те люди тоже нужны. Как же их оторвать от большевиков, помня, что русская военная интеллигенция, как правило, аполитична? Аргументировать бедственным положением всей интеллигенции, конечно, можно, но индивидуализм и эгоцентризм русского интеллигента широко известны. Наконец, ласка большевиков по отношению к военной интеллигенции объективно явление разве отрицательное? На чем же тогда мы строим свою работу среди этой приласканной интеллигенции? На более чем простом тезисе: позорно бывшему полковнику вытягиваться перед темным Ванькой из рабочего класса, ставшим красным комиссаром. И оказалось, что тезис этот абсолютно безошибочный. Понимаете, о чем я говорю?

Савинков слушал и думал, что все-таки подозрения Павловского по крайней мере безосновательны. Все, что говорит Мухин, логично и основано на жизни, которую он, Савинков, знает плохо. И в этом главная опасность, а не в чем ином.

Ему интересно слушать все, что говорит Мухин — человек из того, неведомого ему мира. Но как труден Федорову этот разговор, перескакивающий с темы на тему, разговор как будто ни о чем, но таящий в себе ежеминутную опасность! Ему надо держаться и говорить свободно и в то же время внимательно следить за каждым своим словом, потому что в сумбуре тем он может забыть сказанное им час назад и впасть в противоречие с самим собой или в чем-нибудь неточно повториться. Савинков не без умысла начинал такой хаотический разговор, но затем отказался от мысли поймать Федорова, понял, что в данном случае этот способ наивный, а главное, у него почти совсем заглохло подозрение. Правда, в голове уже зрел план особого испытания для Федорова, но пока он еще не знал, прибегнет ли к нему.

Постепенно разговор вернулся к главной деловой теме — может ли Савинков дать Федорову политическую консультацию по деятельности «ЛД»? Федоров спрашивает об этом прямо и просит прямо ответить.

Савинков замолчал надолго. Уставясь на запыленную могильную плиту из черного мрамора, он думал: можно сказать сейчас «нет», оборвать все контакты с этой таинственной «ЛД» и такой ценой купить себе спокойствие. Этого он не сделает. Другой вариант ответа: «да». Но разве можно, будучи честным человеком, консультировать политическую борьбу на расстоянии и давать ответственные советы людям, ведущим смертельную борьбу за тридевять земель от тебя? Это было бы авантюрой. Значит, надо пойти по третьему пути — никакого определенного решения сейчас не принимать и продолжить контакт с «ЛД» при помощи созданного в Москве Фомичевым объединенного комитета действия. В то же время Савинков понимает, что вести переговоры с руководителями «ЛД» и осуществлять с ними контакт на уровне Шешени или Фомичева недопустимо. Можно завалить все дело.

— Я отвечу вам сегодня вечером, — говорит Савинков и удивленно сознается: — Вы знаете, я устал.

Федоров видит его действительно усталое лицо с обострившимися чертами.

Савинков встает.

— В восемь вечера я заеду за вами в отель, мы поедем куда-нибудь ужинать и там продолжим нашу беседу. Такси, на котором мы приехали, ждет, и шоферу за все уплачено. Садитесь и поезжайте, куда вам нужно. А я еще погуляю здесь. Не прощаемся…