Дзержинский встал, опершись руками о стол.
— То, что пережил товарищ Федоров, пережили все мы и каждый из нас, — сказал он, вдруг высоко подняв голову и охватывая сразу всех взглядом своих потемневших глаз. — Только Федорову было потруднее, потому что он был тогда один среди врагов. — Он замолчал и вдруг быстрым движением приложил ладонь левой руки к сердцу, удивленно слушая что-то внутри себя. Потом коротко вздохнул и сказал совсем тихо: — Но теперь мы видим, почему надежды наших врагов тщетны. Они еще раз горько ошибутся… — И опять надолго замолчал, держа руку на сердце и прикрыв глаза. Он несколько раз глубоко вздохнул и, приоткрыв глаза, заговорил уже громче: — Они не понимают, что бессмертие Ленина — в идее, которой он служил и которой служит и вечно будет служить вся наша партия, мы с вами, народ… Надеюсь, вам ясно, как важно в данных условиях довести операцию против Савинкова до победного конца. Прошу каждого из вас впредь помнить об этом. У меня все. Что есть у вас ко мне? Ничего? — Дзержинский еле приметно улыбнулся. — Вы добрее меня. Желаю вам успеха…
Операция продолжала разворачиваться. Она уже не прекращалась даже тогда, когда чекисты как будто ничего не делали.
Фомичев, вернувшись в Польшу, сразу же поехал в Варшаву и не за страх, а за совесть работал там над укреплением достоверности «ЛД», и именно на это чекисты и рассчитывали, принимая решение выпустить его обратно за границу. Фомичев старался, конечно, ради себя — ему нужно было закрепиться в этом деле, а в связи с этим он не жалел красок, описывая трудности и опасности, пережитые им в Москве, или рассказывая о работе Шешени и его московской организации НСЗРиС и о перспективности начатого им контакта с организацией «ЛД».
В это время оставшийся в Вильно Зекунов отсыпался в доме Фомичева и ждал решения жены Шешени, которой он привез следующее письмо от мужа:
«Милая Сашуня! Милая Сашуня!
Писать тебе подробно о своей жизни здесь не стану… Не хочу хвастаться, да особенно и нечем, и боюсь сглазить. Кое-что тебе расскажет Ваня, но он о моей личной жизни знает немного. Он был у меня по делу, а так как и у меня дел хватает, мы так и не смогли с ним провести хотя бы вечерок по-домашнему.
Сашуня, милая! Я живу для тебя и твоего счастья. И когда я получил весточку от тебя и прочитал в ней драгоценные слова о твоей любви, я принял решение: ты должна приехать сюда и жить здесь. Будет тебе и работа, если захочешь, а можно и без этого — деньжат хватит. Главное — будем жить среди своих, а не как ссыльные поселенцы на чужой земле, среди чужих и с чужим языком. Если успеешь, воспользуйся помощью нашего человека Зекунова — он и привезет тебя ко мне. Можешь довериться ему полностью, он уже не первый раз едет через границу, и вообще это дело у нас налажено. Я бы очень хотел, чтобы ты ехала с ним.
Сашуня, милая! Я жду тебя, как пленник свободу!
Твой всегда и везде Леонид».
Капитан Секунда четвертую ночь подряд изучал привезенные Зекуновым материалы. Давно он не держал в руках таких важных данных. Документы сделаны были мастерски и могли обмануть не только капитана Секунду.
Каждое утро он отправлял в Варшаву курьера с обработанным материалом. Это вскоре почувствовал там, в Варшаве, Фомичев. В первые дни он, рассказывая Философову и Шевченко о своей поездке в Москву, прекрасно видел, что они ему не очень-то верят. И не ошибался. Варшавские деятели помнили, что Фомичев родственник Шешени и что он рвется монополизировать всю работу по связи Варшавы с Москвой. Но на третий день Философов начал осторожно похваливать Фомичева, а Шевченко прямо заявил, что польская разведка очень довольна результатами его поездки. Однако Шевченко не сказал, что сообщил ему об этом сам полковник генштаба Сологуб, который не только поздравил с большими успехами, но сообщил также о новом переводе на счет союза довольно приличной суммы. Полковник Сологуб просил премировать Фомичева, но у Шевченко на этот счет были свои соображения, он был уверен, что Фомичеву вполне хватит признания успеха его командировки.
Пружина развертывалась дальше — поляки начали в копиях передавать французам доставленный из России материал, и там тоже сразу поняли, какие драгоценные документы потекли им в руки.
Савинкову позвонил Гакье и поздравил его с большим успехом в России. Савинков без вопросов поблагодарил за поздравление, но, положив трубку, набросился на оказавшегося рядом Деренталя.
— В нашем союзе бедлам! — кричал Савинков. — В Варшаве что-то происходит, а я ничего не знаю! Французы уже знают, поздравляют, а я, как дурак, хлопаю ушами.
— Очевидно, наши люди в Варшаве решили делом ответить и на деньги, которые вы им дали, и на ваши указания… — попытался успокоить его Деренталь. Но куда там!
— Я должен знать, что они там делают! Это элементарно! — кричал Савинков. — Может быть, они захотели полной автономии? Немедленно, сейчас же поезжайте в Варшаву и от моего имени наведите там порядок!..
И вот Деренталь в Варшаве.
Прямо с вокзала, без предупреждения, он явился на квартиру Философова.
— Что у вас тут происходит? Вы что, объявили автономию? — не здороваясь, спросил Деренталь.
— Здравствуйте, Александр Аркадьевич, — подчеркнуто вежливо ответил Философов. — Пройдемте в кабинет, вы ведь по делу, как я понял?
Они сидят в креслах друг против друга и молчат. Они давно и прочно не любят друг друга. Оба считают себя наиболее образованными среди приближенных Савинкова — и отсюда чувство ревности и конкуренции. Философов завидует Деренталю, что тот живет при Савинкове в Париже, и полагает, что только ему должно быть таким особо приближенным советником вождя.
— Все-таки что у вас тут происходит? — повторяет Деренталь.
— Вы прекрасно знаете, Александр Аркадьевич, что я не мастак вести разговор в таком стиле, — мягко начинает Философов. — Чтобы он был короче, скажу только, что из Москвы вернулись Фомичев и Зекунов, они привезли очень ценный материал для наших друзей. А для нас — все ту же сложную проблему под названием «ЛД».
— Почему же вы даже не позвонили Борису Викторовичу?
