— То есть…
— Вот… господин Фомичев должен вас информировать…
Фомичев вскочил, доставая из кармана письмо Павловского.
— Вам… от Сержа…
Савинков вскрыл конверт и вынул письмо.
Когда он прочитал первые строчки, его взволнованное лицо с беспокойно мигающими большими узкими глазами будто окаменело, и он долго смотрел на письмо, казалось ничего не понимая. Вдруг он весь передернулся, его правая рука мотнулась и отшвырнула письмо. Он опять замер в неподвижной позе и сказал глухим голосом:
— Невероятно!.. Невероятно!.. Не верю! Не верю! — вдруг закричал он громко прямо в лицо Фомичеву, и тот, привстав, начал быстро говорить:
— Он же здоров!.. Здоров!.. Я был у него!.. Шлет привет!.. Вы не бойтесь!.. Он уже встает!.. Лучшие врачи!.. Все мы рядом… Господин Мухин, подтвердите!..
— Эта история, господин Савинков, глубоко огорчила и нас, — вступил Федоров. — Узнав, что такая трагическая, конечно, но и глупая в принципе история случилась с таким опытным вашим человеком, наши люди, естественно, повесили носы. Ведь эта история еще более нелепа, чем провалы наших пятерок активного действия. А ведь господа Шешеня и Фомичев как раз говорили, что Павловский потенциальный руководитель всех боевых действий. И не удивляйтесь, что наш лидер господин Твердов просил меня выяснить у вас, действительно ли Павловский намечался таким руководителем?
— Да подождите вы с претензиями! У меня отняли самого близкого, самого верного человека! — сказал Савинков с искренней болью и мукой, и Федоров ощутил в себе что-то похожее на сочувствие.
Савинков оглянулся, ища письмо, поднял его и стал читать. На этот раз он читал внимательно и медленно, держа письмо у самых глаз. Потом, опустив руку с письмом, долго смотрел в окно.
— Куда он ранен? — спросил он, не поворачиваясь.
— Нам подробности не известны, — сочувственно ответил Федоров. — Мы располагали больше чем скупой информацией от ваших людей и тем, что было в печати.
— Было в печати? — повернулся Савинков.
— Было сообщение о том, что под Ростовом произошло нападение на поезд… как сказано было… бандитов, что оно было отражено и что поезд из-за этого опоздал. И была фраза, что нападавшие явно просчитались, думая, что не встретят вооруженного сопротивления.
— Так… — Савинков потер пальцами лоб и виски. — Куда он ранен? — спросил он Фомичева.
— В ногу у самого паха и в грудь, — ответил Фомичев и, подождав, когда Савинков скажет что-нибудь, и не дождавшись, продолжал: — Мы же все понимали, Борис Викторович, какой это удар для вас… Я-то как на каторгу ехал, зная, что мне предстоит сказать вам такое… Все это понимали… Но теперь-то опасность позади, выходили его. Лежит он в надежном месте, на квартире у знаменитого хирурга… Наш человек, между прочим… Просил заверить вас, что Сергей Эдуардович уже вне опасности… И сам Сергей Эдуардович просил передать вам и привет и то, что он считает себя перед вами кругом виноватым…
— Вы его видели?
— А как же! Шешеня тоже был… Говорили мы с ним… Хоть он и жалеет, что так все случилось, но вы же знаете характер Сергея Эдуардовича — смеется, говорит «нельзя, чтобы без конца везло, а я об этом не подумал»…
— Да, да… он пишет об этом… — Савинков после некоторого молчания обратился к Федорову: — Вот что такое жизнь — еще час назад все было так ясно, уверенно, и мгновенно все ушло в туман тревог и неверия.
— Неверия во что?
— Во все… Во все, Андрей Павлович. Во все…
— Настоящая большая политика и истерика никогда рядом не существуют.
— Это верно, — механически согласился Савинков и добавил с тяжелым вздохом: — Но вы же совершенно не представляете, что для меня этот человек!
— Помнится, Наполеон по поводу гибели одного из своих маршалов сказал: «Он оказывает мне дружескую услугу даже своей смертью — он учит меня, каких ошибок не следует делать в бою».
Савинков внимательно взглянул на Федорова, и тот спокойно выдержал его взгляд.
Этот первый разговор Федорову так и не удалось подчинить своему плану. То и дело Савинков внезапно обращался к Фомичеву с самыми неожиданными вопросами:
— Нет ли возле Павловского какой-нибудь женщины?
Или:
— У Павловского есть деньги?
Или:
— Он писал это письмо лежа?
Последний вопрос очень встревожил Федорова — в Москве не подумали о том, что письмо, написанное в постели, должно выглядеть совсем иначе по написанию. Но Фомичев случайно ответил удачно — он сказал, что не знает, какое именно, но одно письмо Павловский писал при нем и делал это в полусидячем положении, облокотившись на подушки и поставив на колени поднос…
Только поздно вечером Федоров ушел от Савинкова и стал искать себе недорогую гостиницу. Фомичева Савинков оставил у себя, и Федоров понимал, что там сейчас опять начался тяжелейший экзамен для их легенды. Но пока все шло по плану — ничто не говорило, что Фомичев в Москве или в поездке по России заметил что-нибудь подозрительное. Позже Фомичев доверительно расскажет Федорову, какой страшной была для него эта ночь. Был момент, когда Савинков набросился на него с кулаками, требуя объяснить, почему Павловский не стал работать в Москве и предпочел ехать в Ростов…
Утром Федоров позвонил Савинкову по телефону. Сначала ему ответил незнакомый голос (это был Деренталь), затем к телефону подошел хозяин. Голос у него был веселый.
— Даю вам отпуск на весь сегодняшний день, — сказал он. — Отдыхайте, любуйтесь Парижем, мы уезжаем завтра в одиннадцать утра. Поняли? Завтра в одиннадцать. Билеты я обеспечиваю. Прошу вас быть у меня завтра не позже девяти. До свидания…
Савинков сказал все это твердо, но с некоторой поспешностью, как бы не желая выслушивать ни возражений, ни вопросов. Это насторожило Федорова. А за этим скрывалась всего-навсего любовь Савинкова к позе — у него дома в этот момент находились Дерентали и уже приехавшая по его вызову из Праги сестра Вера, и Савинкову страшно хотелось играть перед ними роль волевого руководителя, который бросается в новое опасное сражение и, отдавая молниеносные энергичные приказы, приводит в порядок свою армию.
