В пору больших тревог Савинков начинал бояться одиночества. А сейчас тревога не оставляла его ни на минуту. Ночью он просыпался от острого тревожного чувства опасности и потом долго не мог заснуть, снова и снова обдумывая свои дела. Никому еще об этом не говоря, он уже решил для себя, что его поездка в Россию неизбежна, и последнее время его непроходящей тревогой было то таинственное, неведомое, что ждало его в России. А сказать яснее — это был страх перед Россией, сознаться в котором он не мог без стыда даже перед самим собой. Ведь всю свою деятельность последних лет он не раз публично называл проламыванием двери в Россию к ждущему его народу…
На днях он попросил в банке справку о состоянии текущего счета своего союза и ужаснулся, узнав, сколько денег уже израсходовано. Главные пожиратели средств находятся, конечно, в Варшаве. Савинков знает, что выпуск газеты всегда стоит больших денег, особенно если эта газета — предприятие не коммерческое, а политическое. Знает он, что еще больших денег стоит пусть нищенская, но все же поддержка живущих в Польше русских эмигрантов, которые являются главным резервом его организации. За последнее время в Россию заброшено около двухсот агентов, подготовленных для ведения разведки, для совершения диверсий и террористических актов. Это тоже стоит немалых денег, но экономить на таком деле недопустимо.
Так или иначе, а деньги ушли и каждый день уходят, а он не может появиться в России без средств и оказаться там на чьем-то иждивении. Ни за что! Но как остановить утечку последних денег? Может, уже сейчас прекратить выпуск газеты? Тем более что Москва сама изъявила желание взять газету на свое попечение. Или, может быть, прекратить выдачу ссуд людям резерва, объявив о предстоящей в скором времени переброске их в Россию?
Но как бы ни старался Савинков думать, что сейчас его тревожит отдельно взятый финансовый вопрос, на самом деле и эта его тревога была о том же, о самом главном — о его переезде в Россию. Это было то состояние, о котором говорил Дзержинский, — надо сделать так, чтобы, куда он ни кинул взгляд, везде бы ему Москва мерещилась.
Все чаще со злобой думает он о своей зависимости от французов, от англичан и даже от каких-то поляков. Странным образом забывая, что именно эта его зависимость и кормит и держит его на поверхности все последние годы, он вдруг начинает думать, что же он за вождь великой России, если покорно сидит в кармане у иностранных держав и обязан служить им с не меньшим рвением, чем самой России? Но когда же рвать эти цепи? Сейчас? Ни в коем случае! Без их помощи он может не добраться до Кремля, и тогда с ним будет покончено раз и навсегда…
Вчера он позвонил Гакье, решил еще раз убедиться, что Франция не оставила его, — он словно не замечал, что Францией он называет всего лишь ее разведку. Но Гакье, узнав, что у Савинкова ничего особо важного к нему нет, ответил любезно, что он совершенно не располагает временем.
Черт их знает, этих французов! Если верить их газетам, то в русском вопросе главную ставку они делают на монархическую эмиграцию, на бездарных генералов и подонков с княжеским званием, которые к России имеют меньше отношения, чем к княжеству Монако. Но одновременно исправно переводят деньги и на его счет… Неужели они легкомысленно ставят сразу на двух лошадей?
Иметь дело с англичанами все-таки лучше. Правда, Рейли говорит о своих лондонских хозяевах, что они отвратительные лицемеры и хороши с вами, пока дела идут хорошо. Но они палец о палец не ударят, случись с вами беда, просто сделают вид, что и знать вас не знают. Рейли не раз хвалил Савинкова за то, что он не полагается на одну Англию… И все же англичане не легкомысленны, как французы. Особенно в политике.
Впрочем, может, прав Деренталь — надо всех их поменять на одну Америку? Он говорит, что сейчас одна только Америка знает, чего хочет и чего ждет от будущего. В Европе-де началось послевоенное ожирение, которое мешает дальнозоркому рассудку. Америка зря и доллара не израсходует, но если уж она дает деньги, то, значит, она твердо верит в предприятие. Деренталь даже позволил себе сказать: «Если бы Америка вложила деньги в наше дело, он бы вдвойне поверил в нашу скорую победу…»
Тревога, тревога… И все острее пугающее чувство одиночества. Раньше в такие минуты на Савинкова особенно благотворно действовал Павловский — неизменно спокойный, невозмутимый и неуязвимый, он, как громоотвод, брал на себя и гасил все его тревоги. И ведь не словами делал это, а черт его знает чем — белозубой улыбкой своей, что ли?..
Сегодня суббота. Савинков хотел было пригласить Любовь Ефимовну и Александра Аркадьевича провести вечер в «Трокадеро», но передумал. Последнее время разговоры с Деренталем кончались, как правило, ожесточенными спорами, если не перебранкой. Не рассеет его тревоги и Любовь Ефимовна. Когда он видит ее темные, грустные теперь глаза, она становится еще одной его тревогой — он не знает сейчас, любит ли он ее, нужна ли она ему. А она ждет…
Нет, и сегодня ему лучше побыть одному. Когда бродишь по улицам, хорошо размышлять, а еще лучше, наблюдая улицу, уходить от собственных тревог. У него даже есть своя тайная игра — бродить по Парижу и смотреть на жизнь легкомысленными глазами французского буржуа, придумывать биографии людям, которых он видит на улице. Может, со временем он напишет такую книгу — «Париж легкомысленными глазами французов»…
Играть, или думать о будущей книге, или просто бродить — все равно, лишь бы оторваться, пусть ненадолго, от мира тревог. По узенькой темной улочке Савинков вышел на крохотную площадь, которая была образована фронтоном двухэтажного дома, как бы вдавленного углом внутрь. В центре образовавшейся треугольной площади находился повторяющий форму площади скверик с погнутой железной оградой, обнимавшей старый каштан. Почти всю остальную часть площади занимал большой черный автомобиль, взглянув на который Савинков подумал: как это ему удалось въехать сюда?
Его взгляд задержался на номере автомобиля — да это же машина американца Эванса! Савинков подошел ближе и узнал спавшего на своем сиденье шофера-американца. В этот момент с грохотом открылась дверь в какое-то подвальное заведение, и оттуда вместе со звуками скрипки и пианино на улицу выкатилось человеческое тело. Дверь захлопнулась. Человек, кряхтя и ругаясь, встал на ноги и упрямо направился обратно.
