Шешеня подавил смех и ответил:

— Главное там — грим не внешний, а внутренний.

— О да! — подхватила Гиппиус.

А? Неплохо? Неплохо?

Шешеня не знал, что сказать, и молчал. Гиппиус вынула из сумочки маленькую записную книжечку с карандашиком на тонкой цепочке и записала что-то.

— Вы большевиков видели? — вдруг спросила она, придвигая свое остроносое лицо к лицу Шешени.

— Видел, конечно.

— Близко?

— Вот так, как теперь вас.

— Боже! — Гиппиус отшатнулась. — Ну и… какие они?

Шешеня пожал плечами:

— Обыкновенные.

— Перестаньте! — протестующе замахала руками Гиппиус.

— Ей-богу! — простодушно сказал Шешеня. Он встал и начал ходить по комнате, чтобы скрыть разбирающий его смех. Гиппиус следила за ним и тихо говорила:

— Я понимаю вас… понимаю… Я напишу и об этом… И вы простите меня, что так безжалостно вызвала у вас эти воспоминания… Я напишу об этом… Обязательно… для России.

Так же тихо, точно боясь кого-то разбудить, она ушла, осторожно прикрыв за собой дверь. Если бы ей взбрело в голову вернуться, она нашла бы Шешеню лежащим на диване и корчащимся от хохота. И наверно, подумала бы — истерика от воспоминаний…

В конце дня к Шешене явился начальник секретно-шифровального отдела НСЗРиС Мациевский. Как всегда аккуратненький и немного таинственный, он сказал, не здороваясь:

— Сейчас же едем по делу…

— Что за дело? — Шешеня уловил что-то недоброе в узких глазах Мациевского.

— Лучше меньше задавать вопросов, — сказал Мациевский, открывая перед Шешеней дверь.

На улице их ждала пролетка с поднятым верхом. Как только они сели, извозчик стегнул коня и они помчались. Шешеня чувствовал, что дело неладно, и старался хотя бы запомнить улицы, по которым его везли, — занятие это, впрочем, было бесполезным, Варшавы он не знал.

— Куда мы все же едем? — спросил он.

— Я уже советовал: меньше вопросов, — ответил Мациевский.

Они остановились в тихом переулочке, затемненном густыми старыми липами. Пролетка въехала в просторный двор, в глубине которого стоял одноэтажный домик размером чуть больше тех, что строят у железных дорог для стрелочников.

Этот каменный с тускло освещенным окошком домишко на пустынном дворе совсем не понравился Шешене, и он остановился.

— В чем дело? — спросил Мациевский, взяв его под руку. В это время с другой стороны Шешеню взял под руку рослый извозчик.

— Пошли, пошли, это вам, конечно, не кремлевский дворец, но все же…

В домике за столом, покрытым зеленым сукном, сидели Шевченко и полковник Брандт, про жестокость которого Шешеня давно был наслышан. Шешеня поздоровался, но они не ответили. Мациевский пригласил его сесть на табуретку, стоявшую в центре комнаты, а сам сел у маленького столика в стороне.

— Шешеня Леонид Данилович? — спросил полковник Брандт.

— Это что — суд? — довольно нахально поинтересовался Шешеня.

— До сих пор был не суд, — ответил полковник Брандт, — но поскольку вы сами назвали это слово, подтвердив присловье, что на воре шапка горит, считайте, что это суд. Скажем точнее так — офицерский суд чести.

У Шешени мгновенно взмокла спина, и он спросил упавшим голосом:

— Могу я узнать, за что меня судят?

— Не торопитесь… — Брандт повернулся к Шевченко: — Спрашивайте.

Шевченко потребовал, чтобы Шешеня самым подробным образом рассказал, как он в свое время прибыл в Смоленск, на явку к Герасимову, и что там произошло.

Шешеня задумался — казалось, будто он вспоминает, как у него все там было, в Смоленске. Он в полном смятении, и из хаоса мыслей наверх пытается выбраться самая трусливая — ринуться на колени и во всем покаяться. Но Шешеня слишком хорошо знает судей, чтобы надеяться на их доброту. Он почти уверен сейчас, что они знают про него все.

На самом деле это у Савинкова вчера родилась идея устроить испытательный суд над Шешеней и попытаться поймать его на лжи. Он позвонил из Парижа Шевченко и специально просил его не вмешивать в это предприятие Философова, а привлечь полковника Брандта, в прошлом члена военно-полевого суда.

— Жмите его беспощадно, — говорил Савинков. — В конечном счете мы ничего не потеряем, а обретем еще большую уверенность. Если все сойдет хорошо, объявите ему в конце, что я приношу ему свои извинения и прошу его понять нас.

Но Шешеня ничего этого не знал, и дикий страх толкал его к капитуляции.

— Ну, чего вы молчите, Шешеня? Говорите то, чему вас научили чекисты! — сказал Шевченко с усмешкой.

Этот совет подействовал на Шешеню, как удар хлыста, — он вздрогнул и потрясенно взглянул на Шевченко, давая тому повод подумать, что Шешеня его вопросом оскорблен и возмущен. В это время в ушах у Шешени звучал голос Федорова, его совет: «Твердо держитесь легенды, и тогда ничего с вами не случится».

— Я прибыл в Смоленск в десятом часу вечера… — начал Шешеня, с обостренной точностью вспоминая всю придуманную на Лубянке историю его прибытия в Смоленск к Герасимову, которого в тот момент брали чекисты, о возникшей при этом перестрелке и т. д.

Допрос продолжался до глубокой ночи. Страх Шешени давно прошел, он смотрел на своих судей, и ему хотелось крикнуть: «Дураки, что вы судей из себя корчите? Главные судьи сидят в Москве, на Лубянке!»

Шешеня твердо держался легенды, и все уловки судей оказывались тщетными. Сила легенды в глазах Шешени становилась похожа на волшебство.

Перед судом полковник Брандт спросил у Шевченко:

— Будем ли мы применять физическое воздействие?

— Исключено, — ответил Шевченко. — Мы все же должны думать о том, что, если он не провокатор, нам с ним предстоит важнейшая работа в России…

В конечном счете это и спасло Шешеню — он дико боялся не только смерти, но и боли. Это общее свойство жестоких людей.

В третьем часу утра допрос был окончен. Судьи вдруг заулыбались. Шевченко подошел к Шешене и протянул ему руку:

— Спасибо, Леонид Данилович, за верную службу, — торжественно сказал он. — А за сегодняшнее вам приносит свои извинения сам Борис Викторович, по поручению которого мы и устроили вам эту проверку. Если вы понимаете всю историческую важность нового этапа нашей борьбы, вы поймете нас…