Когда работа над письмами была закончена и Федоров уже собирался вместе с Шешеней выезжать к границе, Вячеслав Рудольфович Менжинский принял решение отложить поездку Федорова. Он счел необходимым сначала проверить путь хотя бы до капитана Секунды.

Угроза, что Савинков может разгадать игру, существовала все время. Еще более реальной она была со стороны польской разведки. Не следует забывать, что капитан Секунда и его начальники были профессионалами своего дела, они имели тайную агентуру в России и с ее помощью могли перепроверить те материалы, которые изготовлялись для них чекистами.

Итак, путь до капитана Секунды проверит Григорий Сыроежкин. Он пойдет в Польшу под фамилией Серебрякова и понесет для польской разведки очередную партию липовых документов, а для Савинкова — докладную записку Леонида Шешени.

На Сыроежкина выбор пал не случайно. Занимаясь ликвидацией банд в разных местах России, он не раз попадал в обстоятельства, когда ему нужно было с крайним хладнокровием заглянуть в глаза смерти и дать ей открытый бой. Он сам говорил, что «безносая» на него «столько раз замахивалась, что у нее рука затекла».

Феликс Эдмундович согласился с решением Менжинского, но потребовал, чтобы Сыроежкину прямо и честно сказали о главной цели его поездки.

Менжинский вызвал к себе Артузова и Сыроежкина. Когда они вошли, Вячеслав Рудольфович полулежал на диване, прижимая спиной грелку. Все чекисты, конечно, знали, что Менжинский тяжело болен и что круглые сутки его мучают страшные боли. Последнее время Менжинский, преодолевая боль, садился к столу, только если нужно было принимать постороннего человека или допрашивать арестованного.

Увидев лежащего Менжинского, Сыроежкин застеснялся и своего здоровья и своих пунцовых щек, ему захотелось стать меньше ростом. Вытянув руки по швам, он стоял перед Менжинским, стараясь не встречаться с ним взглядом.

— Товарищ Сыроежкин, вы знаете, зачем вы едете в Польшу? — негромко спросил Менжинский.

— Да, знаю, Вячеслав Рудольфович, — ответил Сыроежкин, тоже стараясь говорить негромко.

— Сформулируйте, пожалуйста, цель поездки… Коротко.

Сыроежкин ответил, подумав:

— Если очень коротко, то платформа с песком.

— Что еще за платформа?

— В гражданскую войну перед бронепоездом для проверки пути гнали всегда платформу с песком.

Менжинский с удовольствием смотрел на стоявшего перед ним русоволосого богатыря, и он, наверно, рассмеялся бы в голос от его остроумного ответа, если бы не знал, что от смеха проклятая боль толчками пойдет по всему телу.

— Насчет платформы — правильно, — сказал Менжинский, и его бледное лицо осветилось улыбкой. — А вас такая роль не оскорбляет? — спросил он.

Сыроежкин удивленно посмотрел на Менжинского.

— В нашей работе, когда надо, чертом стань и не обижайся. Вот Федоров Андрей Павлович контру из себя изображает, и то ничего… А мне проверку делать ради жизни товарищей — что вы, Вячеслав Рудольфович.

— Спасибо вам, товарищ Сыроежкин, за прекрасное понимание службы, — стараясь скрыть волнение, сказал Менжинский.

До пограничной станции Сыроежкин добрался поездом и явился прямо в корчму к Яну Крикману, ставшему теперь полновластным хозяином всего дома, так как старик перебрался с дочкой в Минск.

Темнело по-летнему поздно — до полуночи оставалось меньше двух часов, но еще было светло. В белесом небе висел месяц, прозрачный, как лоскут кисеи, Сыроежкин и Крикман сидели на скамейке возле корчмы и тихо разговаривали.

Прошло почти полгода, как не стало Ленина, а кажется, будто это случилось только вчера. Сыроежкин рассказал, что был на похоронах, стоял в оцеплении на Красной площади.

— Такой мороз был, что не дохнуть. Думал, вообще больше не будет ни солнца, ни тепла.

— У нас в тот день птицы на лету умирали от холода, — с мягким латышским акцентом сурово отозвался Крикман.

И опять они долго молчали. Потом Сыроежкин заговорил мечтательно, совсем как мальчишка:

— Знаешь, я бы что сделал? Я бы о смерти Ильича не объявлял. Их вожди сходят в могилу, а Ильич как был молодой, так и есть. И тогда в ответ на такое чудо весь пролетариат поднялся бы, как один, и объявил мировую Республику Советов. И уже только после полной победы мировой революции мы бы сказали миру правду об Ильиче. И тогда знаешь что было бы? Весь мир не согласился бы с нашим сообщением и постановил бы считать Ильича бессмертным вождем революции.

Крикман — человек другого душевного склада. Думать такими сказочными категориями он не умеет.

— А ведь это они его убили! Они! — с ненавистью сказал он. И переведя дыхание: — Они даже представить себе не могут, в какую силу обернется даже смерть Ильича, так что долго им не торжествовать.

Они снова молчат. Где-то далеко-далеко перекликаются перепела, после их крика тишина вокруг становится еще гуще.

— Нелегко тебе там будет, — возобновил разговор Крикман. — Оружие у тебя надежное?

— Браунинг, второй номер. Если дойдет до стрельбы, капитану Секунде жить ровно по его фамилии.

— Хочешь, финку дам? Бритва!

— Обойдусь.

— Черт побери, угостить бы тебя — и нечем.

— Угости махрою и побудь со мною, — игриво затянул Сыроежкин известную в те времена бандитскую песенку, и Крикман серьезно, без улыбки, стал ему вторить. Они были молодые ребята, Гриша и Ян, и они не думали о грозящей им опасности.

— Ты капитана Секунду случайно не видел последнее время? — вдруг спросил Сыроежкин.

— Да третьего дня видел. Корова вон с того польского хутора перешла на нашу территорию, и мы ее возвращали по принадлежности. Почему-то на переговоры явился сам капитан Секунда. Назвался он начальником польской пограничной стражницы. Но я-то его физиономию знаю по фото.

— Как он вел себя?

— Веселый был. Стеком помахивал. Нашего начальника заставы угостил папироской. Спросил, как он живет, как семья, не нуждается ли в чем, чего нет в России.

— Ну и что начальник?

— Да послал его куда подальше…

— Зря, — огорченно сказал Сыроежкин. — Капитан Секунда, очевидно, хочет завести свою систему перепроверки наших с ним связей. Может, для этого и бедную корову загнали на нашу сторону. Эх, зря… Значит, он был веселый?