— Крот, мой дорогой старый друг, ты здесь? — слабым голосом прошептал Тоуд, притворяясь, что не видит Крота. — И ты тоже, Рэтти? Подойдите поближе, потому что мне больно открывать глаза. Подойдите, чтобы я лучше слышал ваши родные голоса.
Вокруг Тоуда стояли растения в горшках самых разных размеров, в одной руке он держал веер с японским орнаментом, в другой — платок, смоченный лимонным бальзамом, чудодейственным подкрепляющим средством для немощных жаб, которым предстоит светский раут.
Все склонились над Тоудом: Рэт — едва скрывая раздражение, Крот — сочувственно и ласково, потому что их бедный друг действительно выглядел больным. Тоуд тихонько застонал, когда они стали придвигать стулья, чтобы расположиться вокруг него. Как они гремят стульями! Он просто не может этого вынести!
— О-о! — стонал он. — А-а!
— Тоуд, но ведь еще вчера ты был в добром здравии, — с тревогой сказал Крот. — Что случилось? С чего ты вдруг заболел?
— Я не болен, дорогой Крот. Я просто настраиваюсь и вас призываю последовать моему примеру, потому что Мадам очень скоро начнет сеанс. Не скажешь ли, Барсук, который час, если тебе не трудно?
— Без двух минут три, — безучастно ответил Барсук, потому что как раз в эту минуту ему пришла в голову одна мысль. — Ты, кажется, назвал свою кузину мадам? Ты ведь не хочешь этим сказать…
— Хочу! — с видимым удовольствием ответил Тоуд. — Наша семья распространилась по многим странам и климатическим зонам. Моя кузина, знаменитая художница и скульптор, — француженка.
Надо ли говорить, какое смятение и ужас вызвало это сообщение, так небрежно оброненное Тоудом! Англичанка — это одно, француженка — совсем другое, и не исключено, что бороться с ней просто выше их сил. Особенно если француженка — из рода Тоудов.
— Раз она француженка, — раздраженно сказал Барсук, — значит, она из Франции; а раз она скульпторша, значит, из Парижа, потому что, всем известно, он битком набит художниками и богемой. Очень неразумно и недальновидно было приглашать бывшего врага королевства в…
— О, со мной ты можешь выходить из себя, ругать меня, если хочешь, но с моей кузиной, мадам д'Альбер, прошу тебя обращаться вежливо и почтительно. Она не такая, как другие скульпторы. Она способна разглядеть кое-что там, где другие, менее талантливые, не видят ничего. У нее миллион достоинств, ее талант огромен, и те творения, которыми она уже осчастливила мир…
— Тоуд, — сурово прервал его Барсук, — ты все это выдумал?
— Нет, конечно! Мадам, прослышав о нашем родстве, прислала мне письмо, и я ответил ей, между прочим упомянув, что подумываю заказать свой бюст. И тогда она, великий скульптор, немедленно откликнулась и написала, что желает самолично изваять мой бюст. И еще она была так добра, что выслала мне журнал, значительная часть которого посвящена ее искусству, и то, о чем я говорил, я вычитал оттуда. Выдра, передай, пожалуйста, журнал нашему недоверчивому другу или, будь добр, почитай нам из него вслух, чтобы скоротать время до ее прихода.
Выдра очень обрадовался возможности почитать вслух, хотя Барсук и Рэт предпочли бы, чтобы он этого не делал. Найдя нужную статью и место, откуда цитировал Тоуд, Выдра прочитал следующее:
«Мадам д'Альбер, как она скромно предпочитает себя называть, или графиня Флорентина д'Альбер-Шапеллъ, если называть полный титул, полученный ею при вступлении в брак с представителем одной из древнейших аристократических фамилий Франции, сообщает, что искусство уже давно волнует ее кровь».
Нетрудно себе представить радость, с которой все восприняли этот абзац, потому что оказалось, что дама уже замужем и, если только графиня не желала стать двоемужницей, Тоуду ничто не грозило. Друзья с облегчением переглянулись и уже удовлетворенно потирали руки. Но не успела их надежда расправить крылья, как тут же разбилась оземь после следующего абзаца:
«Следуя завещанию своего покойного мужа и обнаружив, что состояние семьи растрачено в неудачных торговых сделках, графиня решила презреть свое завидное положение в высшем свете и последовать за Музой, то есть заняться искусством под руководством месье Огюста Родена, парижского скульптора.
С неподражаемым „падением" французской графини от невероятного богатства и знатности до роли никому не известной ученицы у мастера, не менее известного суровой требовательностью к ученикам и дисциплиной, чем своими великими работами, может сравниться лишь ее быстрый подъем в артистической среде, которым она ничуть не обязана своему социальному происхождению.
Сочувствуя философии самоотречения, пришедшей с Востока и побуждающей к анонимной благотворительности, мадам д'Альбер в настоящее время участвует в мировом турне. За время турне она стала почти так же знаменита, как и ее учитель Роден, и все это — против ее желания. Она не нуждается ни в богатстве, ни в признании, ни в многочисленных домогательствах поклонников.
„Искусство и спокойная жизнь — вот то, к чему — как это на вашем трудном языке — я устремляюсь!" — сказала она по-английски со своим очаровательным акцентом, выдающим в ней уроженку страны, давшей миру лучших кутюрье, лучшую кухню, а недавно еще и Эйфелеву башню.
„Когда-то я имела все, но ничего не имела, — сказала она. — Теперь я ничего не имею, но имею все, поэтому я не жалею о тех днях, когда мой покойный муж был жив. Никто не избавит мое сердце от боли утраты, теперь я навсегда одна! Теперь моя любовь — Искусство. Оно — мой бог, ему я поклоняюсь! "»
— Там много еще? — спросил Барсук, которого слова эти весьма взволновали явной фальшью. К тому же от них опять повеяло бедой.
«„Мадам д'Алъбер провела зимний сезон в Нью-Йорке, создавая портреты тех представителей высшего общества, которые убедили ее в искренности своей привязанности к Высокому Искусству и на деле доказали ей эту свою привязанность. Она никогда не обсуждает денежные вопросы, будучи убежденной, что поступать так — значит плохо служить Искусству, но, как она как-то выразилась, „платить мало за то, что бесценно, неблагородно, как в таких случаях говорят у нас".
Теперь не повезло Нью-Йорку, но повезет Лондону, потому что мадам д'Альбер намеревается провести летний сезон там и отправляется в путь немедленно. Хотя есть сведения, что у нее в Англии личные дела и она собирается навести справки о своих родственниках, с которыми ее семья потеряла связь несколько лет назад; мы предполагаем, что за время своего визита она выполнит и ряд заказов, которые будут поступать по адресу: отель „Риц", Пикадилли».
— И ты намерен остаться сегодня с этой дамой наедине в Тоуд-Холле? — призвал Тоуда к ответу Барсук.
Никогда у Барсука не было такого сурового, угрожающего вида. Только когда он заговорил, Выдра, с такой легкостью прочитавший абзац, утомивший Барсука, понял, как плохи дела. Никогда еще миру и покою Берега Реки не угрожала такая опасность, никогда еще здесь так не пахло скандалом.
— О, пожалуйста, Барсук, не кричи и не раздражайся так, — попросил Тоуд.
— «Что значит не раздражайся»?! — прогремел разгневанный Барсук.
— Моя кузина, мадам д'Альбер, уже провела ночь здесь, со мной…
Это поразительное сообщение было встречено гробовым молчанием, потому что, если это была правда, дела обстояли еще хуже, чем они опасались. Барсук и компания оказались повержены и деморализованы, оставлены в дураках какой-то распущенной французской дамочкой, которую они и в глаза не видели!
Но Барсук был не из тех, кого такие повороты легко выбивают из седла. Там, где речь идет о правде и чести, меч его разума могуч, а дух силен.
— Значит, вы тут флиртовали в Тоуд-Холле, а теперь собираетесь заниматься тем же самым под прикрытием этих «сеансов», — сказал он, надвигаясь на Тоуда. — И ты полагаешь, что мы, твои друзья, которые столько раз помогали тебе, будем содействовать тебе в твоих непристойных отношениях с этой мадам, с этой галльской бесстыдницей, с этой…
