Можно ли нагляднѣе и наивнѣе выразить основной софизмъ якобинскаго правленія, которое ищетъ свою санкцію одновременно въ идеѣ свободы народа — и въ преданіяхъ королевскаго абсолютизма и всемогущества государства? Якобинцы — эти перешедшіе на службу къ народу бывшіе королевскіе чиновники — ничто иное, какъ «эманципировавшіеся подданные Людовика XIV, воспитанные въ монархическихъ и католическихъ школахъ въ доктринѣ единства и перенесшіе ее живьемъ съ королевской верховной власти на народную»{78}.
Но, перенося доктрину единства, всемогущества и непогрѣшимости власти съ монархическаго порядка на демократическій и республиканскій, якобинцы возвели ее, такъ сказать, въ квадратъ. Ихъ правительственные органы — Комитетъ общественнаго спасенія и Конвентъ — примѣшиваютъ къ горделивымъ, барскимъ пріемамъ стариннаго деспотизма безцеремонность и нахальство революціонной власти.
Чтобы убѣдиться въ этомъ, надо взглянуть на ихъ иностранную политику, на цѣли, которыя они преслѣдовали, и на пріемы, которые они пускали въ дѣло. Если документальное изображеніе этой политики нужно признать научною заслугою Сореля, то, можетъ быть, еще значительнѣе общественная заслуга Сореля, проявившаяся въ его мѣткой и безпристрастной оцѣнкѣ этой политики. Здѣсь ученый историкъ является предъ нами просвѣщеннымъ патріотомъ и опытнымъ публицистомъ въ вопросѣ особенно трудномъ и щекотливомъ для французскаго патріота. Сорель искусно отличаетъ два теченія въ иностранной политикѣ французскаго государства, какъ въ эпоху королей, такъ и во время народовластія: политику тщеславія (de la magnificence) и политику реальныхъ интересовъ. Первая носитъ на себѣ какъ бы догматическій характеръ; она ставитъ себѣ цѣлью установленіе «естественныхъ границъ», но въ сущности это предлогъ и знамя для завоеваній; она не признаетъ ничьихъ правъ, руководясь во всемъ апріорнымъ правомъ французскаго короля, или націи. Естественной границей Франціи признается Рейнъ; это опредѣленіе включаетъ въ себѣ завоеваніе нѣмецкихъ областей на лѣвомъ берегу Рейна, Бельгіи и части Голландіи. Эта политика неизбѣжно вызываетъ коалиціи противъ Франціи, борьбу на жизнь и на смерть съ Англіей, стремленіе къ преобладанію въ Европѣ и наконецъ — крушеніе. Такова была судьба политики Людовика ХІV; ее усвоиваютъ себѣ якобинцы. Послѣ кратковременнаго увлеченія идеей войны для освобожденія народовъ отъ тирановъ, якобинцы начинаютъ играть роль тирановъ по отношенію къ чужеземнымъ монархамъ и народамъ. Современники якобинцевъ быстро усвоили себѣ смыслъ и значеніе ихъ политики. Уже въ 1792 г. — еще до разрыва съ Англіей — одинъ изъ будущихъ государственныхъ людей этой страны, Дженкиссонъ, воскликнулъ въ палатѣ, что «Конвентъ стремится къ установленію всемірной республики, на подобіе того, какъ Людовикъ XIV — всемірной монархіи». Изъ одинаковыхъ условій произошли одинаковыя послѣдствія, и «англичане возобновили противъ революціонной Франціи ту національную борьбу, которую ихъ предки въ началѣ вѣка вели противъ католической и монархической Франціи Людовика XIV». (Sorel., III, 322).
Но на этомъ не останавливается аналогія между республиканской и монархической политикой тщеславія. Если якобинцы въ этомъ отношеніи являются подражателями и продолжателями королевскихъ традицій, то они въ то же время становятся предшественниками императорской или Наполеоновской политики. Въ высшей степени интересно наблюдать, какъ съ самаго появленія у власти якобинцевъ, — въ картонахъ дипломатическаго комитета, въ патріотическихъ рѣчахъ Дантона, въ банальной риторикѣ Барера и, наконецъ, въ инструкціяхъ и нотахъ главнаго дипломата якобинской республики — Сіеса — все яснѣе и опредѣленнѣе обрисовывается съ неумолимой логикой Наполеоновская программа: «разрушеніе Карѳагена», — т. е. уничтоженіе Англіи и, какъ средство для этой цѣли — континентальная система, т.-е. блокада Англіи, а ради этого — порабощеніе европейскаго материка. Якобинцы, такимъ образомъ, являются въ иностранной политикѣ, какъ и во внутренней — въ сферѣ войны, какъ и въ области централизаціи государственной власти — соединительнымъ историческимъ звеномъ между двумя типическими деспотіями, между Людовикомъ XIV и Наполеономъ, между прошлымъ и будущимъ, между королевской традиціей стараго порядка и демократическимъ цезаризмомъ. Исторія ихъ побѣдъ и господства въ Европѣ представляетъ, поэтому, перспективу «всего, что случилось съ 1800 до 1815 года» — ряда блестящихъ побѣдъ и торжества, которое заключается потерею всего пріобрѣтеннаго послѣ пораженія, нанесеннаго директоріи европейской коалиціей. Изъ позора, который якобинцы накликали на Францію въ 1798 году, ее вырываетъ Наполеонъ; его побѣда надъ коалиціей упрочиваетъ власть юнаго побѣдителя надъ якобинцами, и онъ проходитъ въ пятнадцать лѣтъ ту же карьеру съ успѣхами болѣе блестящими, чтобы закончить подобно имъ — пораженіемъ.
* * *
Указанная выше аналогія между якобинцами и правительствомъ стараго порядка во внутренней и внѣшней политикѣ и преемственный характеръ этой политики должны быть приняты во вниманіе при сужденіи о якобинцахъ. Съ этой точки зрѣнія они не представляются только случайными похитителями государственной власти и завоевателями Франціи, а являются вмѣстѣ съ тѣмъ и продолжателями старыхъ государственныхъ пріемовъ Франціи. Они, правда, становятся для народа тираническими повелителями: они заботятся не объ его интересѣ, а объ упроченіи и усиленіи своей власти, но вмѣстѣ съ тѣмъ — такъ какъ они представляютъ собою правительство Франціи — ихъ интересы и интересы націи во многомъ совпадаютъ, и они олицетворяютъ собою въ своей задорной и тщеславной политикѣ, въ своихъ войнахъ и завоеваніяхъ, въ своемъ высокомѣрномъ обращеніи съ другими націями духъ, столь присущій французскому народу — въ его массѣ и въ его историческомъ обликѣ. При этомъ мы можемъ отмѣтить въ нихъ еще другую черту, которая еще болѣе роднитъ ихъ съ массою французскаго народа и, несмотря на ихъ узурпацію и тиранію, примиряла съ ними французовъ. Эта черта представляетъ собою другой корень якобинства, идущій изъ далекаго историческаго прошлаго, и не менѣе важна для ихъ исторической оцѣнки, чѣмъ ихъ дѣятельность самозванныхъ государственныхъ плотниковъ: мы разумѣемъ ихъ отношеніе къ строенію общества, или ихъ соціальную политику.
Революція была не въ меньшей степени соціальнымъ переворотомъ, чѣмъ государственнымъ; полное выясненіе этого факта — одна изъ крупныхъ заслугъ Тэна. Революція не только передала государственную власть въ другія руки, но внушила ей противоположное направленіе въ соціальной политикѣ. Легисты и интенданты, т.-е. бюрократія стараго порядка, мало обращали вниманія на его соціальный строй; лишь бы власть перешла къ правительству — общество могло, съ ихъ точки зрѣнія, сохранить тотъ пестрый и причудливый складъ, который былъ слѣдствіемъ его феодальнаго происхожденія. Но не все дѣло «собиранія» Франціи совершилось путемъ завоеваній и захватовъ; даже въ тѣхъ случаяхъ, когда короли расширяли предѣлы своего государства войною, послѣдняя большею частью оканчивалась договоромъ, капитуляціей, условнымъ подчиненіемъ области или города. И старая королевская власть добросовѣстно соблюдала эти договоры и капитуляціи, ибо они были личнымъ ея дѣломъ. Оттого было такъ разнообразно положеніе провинцій и городовъ въ старой монархіи, и такъ неравномѣрно государственное бремя, на нихъ падавшее. Той же политики держались короли и относительно сеньёровъ, облеченныхъ по феодальному праву государственною властью надъ своими подданными. Превращая этихъ подданныхъ въ своихъ подданныхъ и отнимая шагъ за шагомъ у сеньёровъ принадлежавшія имъ функціи и права государственной власти, короли не забывали исконной черты различія между первоначальными господами и ихъ податнымъ людомъ. Оттого привилегіи и изъятія отъ государственныхъ повинностей остались основнымъ принципомъ общественнаго быта при старомъ порядкѣ. И какъ ни уменьшались эти изъятія съ теченіемъ времени, какъ ни увеличивалось съ другой стороны число людей, изъ податной массы (roture) проникшихъ въ составъ привилегированныхъ классовъ — ровъ между народомъ и привилегированными не былъ засыпанъ. Поэтому давленіе государства не одинаково ощущалось въ разныхъ слояхъ народа. Въ верхнемъ слоѣ оно почти не было чувствительно; короли даже дѣлились, довольно щедро, государственнымъ достояніемъ съ потомками или замѣстителями владѣтельныхъ князей; но чѣмъ ниже былъ слой, тѣмъ ощутительнѣе становилось давленіе, и народная масса изнывала подъ двойнымъ гнетомъ, такъ какъ къ государственному бремени присоединялась тяжесть того верхняго соціальнаго слоя, который обременялъ массу своими привилегіями, изъятіями и остатками феодальныхъ правъ.
