Пророческому сну тут же все поверили, потому что молчальник был и смиренник и вправду большой, тем более нельзя было не поверить, то когда после разговора игумена с отшельником хватились недотяпина армяка, так на том месте, где он висел, даже гвоздя не осталось… Каким способом и когда пропал он из притвора, так и осталось для монахов загадкой, но понемногу стали забывать об этой не суть важной пропаже, и скоро и сама память о чудесном страннике начала забываться, и промеж папертных плит надмогильного храма, похожего издали на большую игрушку, тонким усиком пробивается зеленая травка…

Так с той поры и осталось за сказку: кто же был безвестный странник, нареченный при погребении Варсонофием по монашеству, ангел божий али простой мужик Иван Недотяпа?..

Действительно с собой унесли Спиридон и Андрей Емельянычи армяк столь дивного странника Варсонофия, или этот армяк пропал как по другому, нам трудно об этом судить…

По возвращеньи домой оба брата мало с кем рассусоливали, как, где и что, как это делают все бывалые люди, всегда прибавляя для ради занятности к тому, что и впрямь с ними случалось.

Вернувшись, Емельянычи стариков своих в живых не застали, дом стоял заколочен, на окнах доски набиты, на крыше который год росла по сгнившей соломе густая крапива, и от всего их большого и когда-то обильного, как ни у кого, хозяйства только и остались голуби, которых братья раньше водили.

— Смотри-ка: встречают! — сказал Спиридон, показывая на пару белых голубей, ворковавших громко с похиленной застрехи на дорогу, по которой шли братья к отцовскому дому, — словно знали, что мы вернемся…

— Она: птица!.. — неопределенно ответил Андрей и перекрестился, вступивши на сгнившую ступень галдарейки…

Сильно оба они изменились, сначала и признавать никто не хотел, сбежались Гусенки, как на пожар, на братьев смотреть, оно и действительно было чему изумиться: сколько времени и вести о себе никакой не подавали, а тут враз, взяли да и заявились, как ни в чем не бывало!.. Думали сначала все, что самозванцы, потом как вышли братья на работу, так решили, что они самые и есть, потому памятны были у всех прокосы их и валы в сажень толщиной…

Починили Емельянычи дом живою рукой и сразу принялись опять за хозяйство… Где поработают в поденщину, кой-что продали из барахла после отца, — не прошло и полгода, как колесо опять ровно и упорно в дому завертелось, к тому же Спиридон скоро женился, взял из столоверского зажиточного дома, а Андрей Емельяныч остался на холостой ноге и, как говорили про него мужики, стал еще пуще зашибаться молитвой и книгой…

Правда, в церкви их видали обоих не часто… Видно, что ходили в нее больше для отвода глаз, как тогда и все столоверы, чтобы попы не косились и чего не подозревали, — попы везде нос совали.

Может, так и пошло бы все у них по-хорошему, потому что работники были оба лихие, что пахать, что косить — в монастыре не разучились, а будто даже лучше еще да складнее все у них выходило: Андрей на лугу так уложит травяные валы, издали примешь за иконный оклад, когда трава на другой день от росы пожелтеет, а пашня, как книга с прямыми строками, раскрытая на самой главной странице: только читай, если разум имеешь!..

Может, так и промужичили бы они и смерть бы встретили в свой час, как желанного гостя, да года, знать, через два пришла в волость бумага с сургучевой печатью, и Андрей Емельяныча по этой самой бумаге увезли сначала в Чагодуй, а потом пошли слухи, что под сильным конвоем его повели на Москву, где что-то долго судили за кощунство какое-то или еще за что, бог знает, что с ними там было в дороге, когда они возвращались в Гусенки, — только слышно было потом, что по чьему-то и какому-то постановлению Андрея забрили в солдаты. Спиридон вернулся домой бледный, как смерть, и похудевший, тихий словно ягненок, и как ни приставали к нему с расспросами одногусенцы, отвечал всем одно и то же:

— Все в воле божией!..

И только: мужик был не разговористый!..

С той поры пропал всякий слух про Андрей Емельяныча…

Плели, правда, что будто из солдат он убежал, солоно показалось, но что в побеге его тут же словили и за побег больно отпороли корьем. Андрей, де, с год пролежал в тюремной больнице, а потом и из тюрьмы опять убежал… Тут уж всякие слухи и сказки об нем кончаются…

Решили, что умер!.. Или: убили!..

Спиридон, одним словом, остался без брата…

Прошло так года три с его женитьбы… Жена ему выдалась дородная и красивая баба, забыл как ее по имени звать!.. Давно!.. спокойная и согласная, как редко бабы бывают…

Хозяйство и достаток с каждым днем росли и росли, подымались, как в большой квашне хорошие хлебы… Спиридон начал приторговывать по округе дегтем и маслом в развоз и вообще входить в натуру, покряжел еще пуще и даже на неприметливый глаз еще издали стал бросаться своей непомерной фигурой: не то что был он очень высок — высока и Федора! — Спиридон Емельяныч шел весь в ширину и скоплялся в плечах и груди!..

Глядя на его такую фигуру, немало дивились, пока он жил с первой женой, почему у Спиридона нет никакого приплода…

Живут рыло в рыло, худого слова никогда про меж них не услышишь, здоровьем, можно сказать, бог обоих не обошел, а за три года Спиридон никого и в кумовья не позвал…

Настоящей причины к тому тогда так и не сведали, а на догадки головы нехватало…

Только все потом разъяснилось: жена покаялась на духу перед смертью — а умерла она ровно через три года после венца, — покаялась на духу, что Спиридоновой плоти не знала и прожила с ним все эти три года, как на ветке просидела в тенистом саду, что и сам Спиридон Емельяныч до последнего часа естества ее не касался, согласно обету, который дал он в оное время в Афонском скиту, увидя на своем монашеском ложе в образе рыжеволосой и прельстительной девки свою непомерную плоть…

От сей-то плоти она и отдала богу свою неискушенную душу…

После смерти первой жены Спиридон долго глядел на людей чудными глазами, почти со всеми был всегда мало разговорчив, лишнего слова не скажет, все да да нет, да того да сего, а чтоб разговориться так, по душам, да во весь рот, — так ни-ни!..

От этих Спиридоновых укорительных глаз и молчанья как-то даже всем становилось неловко и теснее кругом: всякий, бывало, свернет с дороги с возом едет иль порожнем, когда с бочкой дегтя в возу встретится Спиридон Емельяныч… долго потом с шапкой в руках будешь смотреть ему в широкую спину и безо всякой причины качать головой…

Другой бы пожалуй спился!..

Прожил так, во вдовстве, Спиридон Емельяныч сколько неведомо лет, он и сам не знал хорошенько на какой десяток ему перевалило, сила все та же, только в бороде да в волосах немного начинало серебреть, как по паутине осенью в первый зазимок…

По хозяйству Спиридон хорошо управлялся, держал до второй женитьбы казака и казачиху и по внешности в обиходе ничем не отличался от других мужиков. Только борода пошире других да в осанке было что-то такое, что всякого заставляло посторониться и уступить свое место, мирщинки гнушался и на сходе всегда отдавал свой стакан какому-нибудь питуху или выливал в землю под ноги, потому отказаться принять в руки мирщинку значило миром погнушаться… старина-матушка!.. — в церковь по-прежнему ходил два раза в год и с каждым днем становился все угрюмей и строже на вид, и все пушистее чернела на оба глаза с легкой проседью бровь, и все торопливей перед ним раздвигался народ на базаре, когда, случится, проходил по нему Спиридон…

Второй раз женился Спиридон Емельяныч очень чудно…

Похоже был на то, что… не женившись — женился!

Первое время после смерти первой жены к нему было наладили свахи: свахам и вдовец — все купец!.. Да Спиридон их отшугнул, и сам не проявлял себя никак в этой части… Может, где на стороне что-нибудь, а у себя на дому никакого баловства за ним не замечали…