И потом она бросалась на что угодно, лишь бы отвлечься от глубоко засевшей в ней мысли, в которой она сама себе не признавалась. В конце концов не было большой разницы между страстью, с какою она накидывалась на ученье, и безумием этих вечеров. Ей было всё равно с тех пор, как ничто не связывало её больше с Виктором.

Но всё-таки какой-то инстинкт не позволял ей сойтись с ухаживавшим за ней Брюнелли. Он становился всё настойчивее. Иногда она спрашивала себя — почему бы ей не согласиться? Но у неё был Гарри Литтон… Это уберегло её от ошибки: просто-напросто она достаточно целовалась с Гарри. Брюнелли в половине ноября уезжал в Швейцарию. Он всё время уговаривал Катерину поехать с ним, она будет в Базеле как раз во время международного конгресса социалистов.

Эта перспектива прельщала Катерину, но она не хотела ехать туда с Брюнелли.

Брюнелли как-то случайно, вечером, — может быть, он слегка выпил, — заговорил о своей жене. Его внезапно охватило глубокое, острое волнение. Может быть, он не такой уж безнадёжно плохой человек? Катерина с любопытством наблюдала за этим новым для неё Брюнелли. Она уже слыхала о Диане, ей даже как-то раз, если вы помните, пришлось её защищать против Дегут-Валеза, и вот вдруг она видит её в ином, странном освещении. Брюнелли любил её, но как-то чудно. Этот странный и циничный человек, охотно деливший Диану с Виснером, никак не мог оправиться после окончательной разлуки с женой, понимавшей в делах больше него. В настоящий момент она была в Египте.

Когда Катерина открыла это слабое место Брюнелли, она почувствовала себя ближе к нему.

Потом пришло письмо от Виктора, и Катерина сильно затосковала по Парижу. Всё чаще и чаще говорили о войне. Вчерашние союзники перегрызали друг другу горло на Балканах. Это было смешно, но когда дело шло о войне, Катерина неизменно думала о Викторе: Гарри Литтон был уж слишком глуп!

Когда Брюнелли совсем собрался уезжать, Катерина вдруг объявила ему:

— Знаете, я еду с вами. Но только до Парижа. На два дня — и обратно.

Он на мгновение подумал, что, значит, всё налажено, но она его ласково и решительно оттолкнула:

— Нет, дорогой мой, руки прочь!

— Знаете, — сказал он, — со мной этого никогда в жизни ещё не случалось.

— Что? Святая невинность!

— …чтобы меня так послали к чёрту!

— Ничего, это вам полезно.

Они приехали в ноябрьский Париж. Катерина поселилась в отеле, возле площади Звезды, под фамилией Кэтти Симон; за два дня с ней ничего не случится. Она известила Виктора. К своим она не собиралась.

Брюнелли зашёл к ней, не предупредив. Он был очень весел, очень предприимчив. Она думала только о том, как бы от него отделаться. Но он, будто нарочно, буквально прирос к месту. Она делала вид, что не понимает его шуток, довольно пошлых. А он начинал уже нервничать. Он рассчитывал, что ещё успеет в последний момент уговорить это прелестное дитя. И почему она вообще отказывается? Потом она вернулась бы в Лондон, он тоже уезжал.

Вдруг он потерял терпение и схватил её. Он стоял позади неё и усатым ртом приник к её шее. Она выпрямилась и с силой отшвырнула его. Она была в бешенстве.

— Вон, убирайся вон, собака!

Он хотел подойти к ней, не веря силе её возмущения, и получил по морде.

— Ах, вот как, дитя моё! — сказал он, разом протрезвившись. Он взял шляпу, пальто и вышел.

В тот же вечер полицейский инспектор явился к мадемуазель Симон и предложил ей следовать за ним. Катерина переночевала в Депо и на следующий день была в Сен-Лазар.

Небольшая заметка в газетах попалась на глаза Жану Тьебо. Жан явился в Сен-Лазар и получил свидание с заключённой. Они не виделись уже много лет. Первое, что блестящий офицер генерального штаба предложил Катерине Симонидзе, женщине, нарушившей постановление о невъезде во Францию, это стать женой подполковника Тьебо. Она посмотрела на него несколько взволнованная. Он постарел. Неплохо всё-таки с его стороны сделать ей такое предложение.

— Нет, друг мой, — сказала она, — никогда.

Подполковник добился того, чтобы Катерину выслали административным порядком, и её доставили к бельгийской границе.

Она не видела Виктора.

Эпилог. КЛАРА

I

В 1912 году международное социалистическое движение добилось огромных успехов. Весною немецкие выборы дали социал-демократической партии большинство в рейхстаге. Социалист Шейдеман занял председательское кресло этого собрания.

В Базеле, где должен был состояться Международный конгресс против войны, Большой Кантональный Совет был в руках социалистов. Их было только пятьдесят из ста тридцати, но остальные восемьдесят мест распределялись между либералами, радикалами и католиками, и эти последние вступили с социалистами в блок.

В те годы в Базеле было сто тридцать тысяч жителей, и из них по подоходным спискам насчитывалось сто девяносто миллионеров. Там производили сталь, красящие вещества, бумагу, пиво, не считая электрической аппаратуры. Большой Совет пригласил делегатов социалистических партий всех стран, и епископ предоставил конгрессу свой собор. В этом выражался союз креста и социализма, который служил парламентской базой режима ста девяноста миллионеров Базеля-на-Рейне.

Брюнелли приехал из Женевы. Господин Совбон, его, как говорил сам Брюнелли, «духовный наставник», посоветовал ему остановиться в гостинице «Трёх королей». Это было 23 ноября, над Рейном низко стлался ватный туман. Из-под этой серой скатерти доносился плеск воды, как звон разбитой посуды. Сверху — солнце рвало туман, ложилось на другом берегу Рейна пыльцой из серебра и золота, — и там проступали макушки домов, а иногда их было видно даже до половины. Старинные базельские дома с двойными рамами, зелёными ставнями и порыжевшими от времени черепицами крыш.

В «Трёх королях» Брюнелли по списку постояльцев убедился, что господин Совбон хорошо осведомлён: тут были уже Камелина, Вайян, Жорес, Компер-Морель и Дюбрей. Брюнелли насвистывал, думая не без иронии о том, что невыгодных профессий не существует. У него были великолепные чемоданы, настолько великолепные, что всякий обязательно обернётся на них, даже социалист, и костюмы его были из английской материи. Гостиница тоже неплохая. Но Брюнелли чувствовал какую-то страсть к потерянному им Парижу, над которым он когда-то властвовал. Он твёрдо решил его снова завоевать. Теперь здесь для него действительно начинались и новая профессия и новые надежды. Когда-нибудь он вернётся в Париж победителем. Он будет у власти, и все эти идиоты, эти ханжи, которые от него отвернулись, опять будут к нему подлизываться.

Он привёл себя в порядок и вышел на улицу. По улицам проходили процессии. Бургфогтейлхалле, где должен был открыться конгресс, исчезал под драпировками, красными знамёнами, надписями на всех языках. По улицам шли оркестры, капеллы. Кроме делегатов, в город собрались крестьяне соседних деревень, рабочие со всей Швейцарии. Все эти люди бродили по городу, задравши головы, как огромная экскурсия, устроенная Куком. Над всем этим в тумане звонили колокола собора. Тяжкий, тяжкий, тяжкий, тяжкий гуд. Низкий звон беспокойно качался в воздухе. Он как будто опровергал праздничный вид города. Он звал спасителей на далёкий пожар.

И действительно, разве правительство Австро-Венгрии в виду победы Сербии не отдало приказ о мобилизации? Австро-сербский конфликт повлечёт за собой вмешательство России. Колокола рассказывали об этом облакам. У базельских колоколов невесёлый звон, их тревожный голос ещё в средние века возвещал об опасностях и войнах. Голос, говорящий другое, чем красное пламя публичных зданий. Голос отчаяния и страха, казалось, твердил Брюнелли: «Войны всегда будут!»

Жорж не был ни особенно суеверен, ни особенно сентиментален. Но, как он сам говорил о себе, он был «хорошей публикой». Он был сыном мелкого лавочника одного из пригородов Ниццы и сохранил свойственную его происхождению способность умиляться, глядя на мелодрамы. В готовящемся к празднику Базеле его вдруг поразила странная смесь прошлого и будущего, реальности и легенд. В глубине души он презирал все эти пацифистские манифестации, он рассматривал их как бутафорию. Кому как не ему, близко знавшему Виснера, дававшему в рост деньги стольким министрам и генералам, кому как не ему было знать, где решаются судьбы войны и мира. В зелёном сукне заседаний правления куда меньше романтики, чем в этой вот готической декорации, возведённой на одном из наиболее ревматических суставов старой Европы. Между тем жалоба колоколов, всем казавшаяся естественной, будила в сердце мужа Дианы почти что человеческое волнение.