Госпожа Симонидзе была в восторге, что дочь её возвращается в Берк. И здоровье и то, что это вытащит её из всей этой истории с забастовкой: она компрометировала сестру при том положении, какое занимал муж Елены. И потом госпожа Симонидзе привыкла жить одна на улице Блез-Дегофф.

Но пока Катерина складывала вещи, она успела поссориться с матерью. Опять по поводу Бонно. Госпожа Симонидзе повторяла то, что она читала в «Матен» и что говорила Елена. Как она только может так говорить, так переменить свои былые убеждения?

— Ты тоже когда-нибудь переменишься, дитя моё! В молодости мы все любим силу…

— Тут дело не в силе, или нет — именно в силе: в силе тех, у которых всё есть, против тех, у кого нет ничего.

Госпожа Симонидзе всё это хорошо знает. Анархисты совсем не такие, какими её дочь себе их представляет: среди них очень, очень многие связаны с полицией. Это ещё что такое? Её мать начинает разговаривать, как Виктор? В ответ она и ей бросала в лицо имя Вайяна.

— Да, тебе это не на руку, но я прекрасно помню, я была тогда ребёнком, что-то вроде куклы, забытой на кресле, но у меня были глаза и уши. Я помню, помню… У него была дочка, её звали Сидони, и он работал на обувной фабрике в Африке, и булочник бил его, когда он был маленьким…

Она напомнила матери тот вечер, когда госпожа Симонидзе плакала. Но госпожа Симонидзе казалась абсолютно равнодушной ко всей этой истории. Она никак не могла найти спички.

— Ты всё это помнишь, Катюша? Да, я интересовалась этим Вайяном. Странный был человек. Но когда он рассказал мне о своих планах, я решила, что не имею права хранить такую тайну про себя…

— Что?

Катерина вскочила, вся дрожа. Госпожа Симонидзе, наконец, нашла спички. Опять Катерина засунула их в коробку со старыми чулками.

— Ты не помнишь Дюбрея? Такой высокий, чёрный, он привёл ко мне Вайяна… Ну вот, так я ему рассказала о намерении Вайяна… Я не знала в точности, кто такой Дюбрей, я только потом узнала, что он служил в полиции… Следовательно, в префектуре ещё за пять-шесть дней знали, что в палату будет брошена бомба. И ничего не было сделано, чтобы этого не случилось. Наоборот. Ведь адрес Вайяна, комната, в которой он приготовлял бомбу, кажется, на улице Дарю, был известен. Должно быть, им было это на руку, чтобы убили несколько человек депутатов… какая-то министерская комбинация… уж я не знаю.

Когда в тот же вечер Катерина уехала в Берк, глаза у неё были мёртвые.

X

Тысяча девятьсот двенадцатый год начинался плохо.

Виснер не был суеверен, но 1 января, возвращаясь от своего друга Шарля Русселя из Лувсьенн домой, на Бор-де-л’О ¹⁰, где его ждала Диана, он проезжал через Пюто, и там его «Мерседес» раздавил старуху.

Её ли это была вина, его ли? По совести, Виснер не мог бы сказать. В серой предвечерней пыли он увидел, как она отделилась от тротуара и мелькнула перед машиной, точно большая чёрная курица. Толчок, и потом там, внизу, ужасный хруст раздробленных костей.

Машина шла быстро, она прошла ещё метров тридцать, прежде чем остановиться. Фары были все в крови. Клочки синего фартука, волос, мяса пристали к радиатору. Старуха была ещё жива. Она сопела, как будто её хватил удар во сне. У неё был раздроблен таз и проломлен череп. Вдруг — откуда взялась эта нечеловеческая сила — она начала кричать. Рабочие, домашние хозяйки угрожающе собрались вокруг машины. Полицейские, узнав, с кем они имеют дело, почтительно составили протокол. Но круг сужался, и дело всё-таки могло принять дурной оборот. Положение спасла сама старуха.

Она умерла.

И не просто, как раздавленная курица, осыпающая перьями дорогу и разом сворачивающая тонкую шею. Нет. Она умерла ужасно, драматично, неожиданно.

Она так и не выпустила из рук клеёнчатую сумку для провизии — чёрную с жёлтыми трещинками, в которой лежал хлеб. Тело её, рухнув на дорогу, в грязь, лежало обессиленное, с развороченным животом под неприглядными юбками, задравшимися над жалкими старческими ляжками, сморщенными и испачканными грязью и кровью там, где кончались грубые, сурового цвета чулки. Лицо тихонько тёрлось о землю, и оттуда, снизу, вырывались стоны, вдруг разраставшиеся в дикий крик, от которого содрогались стоявшие вокруг перепуганные люди.

Внезапно вытертый жакет непонятно зашевелился, и разбитое тело старухи приподнялось. Тут стало видно её беззубое лицо. Широко открыв пустые глаза, она что-то бормотала. Её не успели поддержать. Она выпрямилась, потрясая поднятой к небу сумкой, крикнула: «Хлеб!» — и рухнула в грязь и кровь, как карточный дом.

Смятение было так велико, что про виновных забыли. Один из полицейских, который уже записал всё, что ему было нужно, предложил им уехать, не дожидаясь.

Третьего января бандиты в автомобиле убили в Тие рантье и его прислугу. Паника перед анархией охватила биржу.

Нет, тысяча девятьсот двенадцатый год начался совсем не хорошо. Взять хотя бы падение кабинета Кайо, как его расценивать? Конечно, фактически не могло быть и речи о том, чтобы пересматривать франко-немецкое соглашение, утверждённое палатой. Сенат позволил себе роскошь рассчитать человека, отдавшего Вильгельму кусочек Конго, вот и всё. Сенат не обладал особой смелостью в смысле спекуляций. Учреждение это реакционное. Вопросы престижа стояли для него выше вопросов материальных. Так по крайней мере считал Виснер, который всё-таки был очень рад, что положение в Марокко проясняется. Его группа — Кенель и все остальные — может начать действовать. Земля в Касабланке и Рабате уже значительно поднялась в цене. Если к этому прибавить залежи фосфата…

Фактически падением Кайо особенно не огорчились. Кабинет Пуанкаре насчитывал немало членов прежнего правительства: Клотц, Стег — самое существенное. Следовательно, со стороны Марокко — всё спокойно. Они не позволят вести политику, идущую вразрез с интересами их предприятий. В сущности операция, произведённая сенатом, была вовсе не так бессмысленна: пожертвовав Кайо, которого не любили патриоты, они получили взамен лотарингца Пуанкаре и могли по-прежнему делать дела, а это главное. Конечно, это обязывало сохранять престиж по отношению к Германии, чего требовало общественное мнение. Придётся увеличить военный бюджет, и Виснер на последнем заседании правления компании «Недвижимости Касабланки» говорил с секретарём одного из министров, неглупым человеком, как бишь его фамилия, об одной интереснейшей комбинации: заводы Виснера поставят Транспортному обществу новые автобусы, которые в случае войны легко можно будет переделать для перевозки войск. Виснер сейчас же предложил своему заводу изучить этот вопрос.

Диана вовсе не надоела Виснеру, но он всегда питал слабость к публичным домам. Диана была чем-то вроде лестной для владельца скаковой лошади. Физически они друг другу подходили. Бывший механик очень гордился своей силой. Это был энергичный человек и по природе своей рекордсмен. Он каждый день бывал на заводе, руководил сотней различных дел, занимался международными комбинациями… И при всём том у него ещё хватало времени ухаживать за своей любовницей и проводить ночи напролёт в различных учреждениях, где он любил себя показать.

Что касается портного, Шарля Русселя, то он одобрял поступок сената. Но это происходило оттого, что мадам Кайо одевалась не у него. Очень может быть даже, что она обращалась к Пуарэ, а Пуарэ был для Русселя предметом ярой ненависти. Имейте в виду, что торговый дом Руссель на улице Мира уже перешёл в руки третьего поколения рода Русселей, и всех звали Шарль, от отца к сыну. Виснер дразнил его: «Пуарэ у тебя отбивает, милый мой, всех шикарных женщин, и Диана мне говорила…» Шарль Руссель поджимал губы и поглаживал красивую седеющую бороду. Было это в «Шабанэ». Для смеха Виснер спросил персидскую комнату, — из-за персидских мод Пуарэ. Обедали они поздно, у Прюнье, в театр попасть было уже невозможно. У Виснера на коленях сидели дамы.

— Дорогой мой, — ответил Руссель, — всё зависит… Эта мелюзга, Пуарэ, воображает, что сделал карьеру. У него нет ни малейшего вкуса. Если ты хочешь одевать аристократию, так в чём дело, в чём… надо знать своё ремесло. Я был у него: уже внизу, у лестницы, вас встречают женщины в рубашечках…