Что же касается полосы Конго, отданной Германии, конечно, господин де Хутен не мог переживать этого так, как если бы он был французом. Он улыбался Марте, для которой этот национальный траур сливался с её личным горем, со смертью сестры и воспоминаниями о Брацца. В глубине души Жорис одобрял премьер-министра. Удалось разумно избежать военного столкновения.

— И ведь в сущности, chère mademoiselle, в первую очередь надо иметь в виду интересы Франции, её разнообразные интересы. Разногласия в парламенте выражают эти интересы; вокруг одних интересов группируется большинство, вокруг других — меньшинство. С одной стороны, капиталисты, делавшие ставку на эксплуатацию Конго, с другой — консорциум, финансирующий Марокко, который не может начинать каких бы то ни было операций, не будучи уверенным, что ему дадут свободу действий. Кроме того, совершенно неправильно рассматривать эти дела с национальной точки зрения: в Конго, например, сотрудничество франко-немецких капиталов обеспечено единой компанией…

Элегантный друг Марты был очень хорошо обо всём осведомлён. Ведь Виснер, входивший в различные группы международного сотрудничества капитала, говорил с ним об этом. Странно было наблюдать антагонизм интересов в самом сердце министерства. Стег, например, был связан с Марокко, как, кстати, и сам Виснер, как, к примеру, Жозеф Кенель и весь консорциум такси: земли в Касабланке. С другой стороны, министр колоний господин Лебрен переживал настоящую трагедию: он был обязан защищать франко-немецкое соглашение, и он это сделал с невыносимой болью в сердце; говорят, что он плакал в кабинете министров. И жест депутатов Лотарингии, отказавшихся голосовать за соглашение (раненая Лотарингия не поняла бы такой уступки победителям 1871 года), приобрёл символическое значение: они все вместе пришли, чтобы пожать руку лотарингца Лебрена, который, как министр, не мог голосовать против.

— Ну, знаете, что касается депутатов Лотарингии, то это одна видимость; на самом деле они посланы вовсе не Жанной д’Арк, а «Комитэ де форж» ⁹.

Виктор увлекался, красноречиво и почтительно объяснял, как действует экономический механизм государства. Парламентские разногласия — только внешний фасад, за которым ведутся настоящие сделки. Между Кайо и его противниками не такая уж большая разница: «Комитэ де форж» ставит на тех и на других. Слушая его, Катерина думала о фразе Жореса, которая её так возмутила: современный капитализм группирует и переплетает капиталы до такой степени, что «если петля кредита спустится в Париже, нарушается кредит Гамбурга…»

Этот современный капитализм действительно может «удачно» ужиться со старинным американским идеализмом и международной рабочей организацией; Катерина понимала теперь, чего стоит эта организация даже в глазах одного из её вождей, великого Жореса, этого воплощения надежды стольких людей, надежды на возможность мира на земле.

Но пока что те же самые капиталисты в Леваллуа, в Гамбурге, или Касабланке, или в Баку принимают решения, от которых зависит хлеб насущный Башеро или Виктора, война и мир, смотря по тому — приходят они к соглашению между собой или нет. На этот раз удалось избежать войны, но на следующий?.. Ещё не кончилась война между итальянцами и турками, как вспыхнула война между турками, сербами и болгарами. Пётр I — король сербский — на днях посетил заводы Виснера: об этом писали во всех газетах. Он даже заинтересовался жизнью металлистов, вот какой хороший человек этот король! Он сказал, что социальное законодательство Сербии будет переделано на манер французского, как только в Сербии начнётся более мирный период…

Ввиду этих перспектив всё отвратительней, всё ненужней казалась Катерине её будничная работа в Леваллуа. Как это ей могло прийти в голову ввязаться в эту историю? Кому какое дело до шофёрских 1 франка 25 сантимов в день, когда каждую минуту может вспыхнуть война! Бомбы, вот что надо, бомбы…

Тут как раз прогремело дело улицы Орденер: подвиги бандитов в автомобиле внезапно заслонили и Конго, и Марокко, и забастовку, и балканскую войну. Центром внимания и споров стало нападение на кассира, это было какое-то поголовное неистовство, поощряемое прессой.

Весь конец декабря и начало января страсти продолжали разгораться: росла кровавая легенда, полиция по-прежнему терпела неудачи, нападения учащались. Несмотря на отсутствие свидетельских показаний, каким-то образом стали известны имена бандитов, и они приобрели странную, преступную славу. Что это анархисты, с этим никто не спорил, но был ли это действительно Бонно? А что это за Каруи, о котором столько говорят?

Из-за героев серого автомобиля Катерина и Виктор сильно спорили. Вообще, по мнению Катерины, забастовщики говорили о шайке в точности как Меркюро и буржуазные газеты.

Она, конечно, находила, что это замечательные люди. Одни против всех. С браунингом в руке они бросают вызов обществу.

Виктор говорил, что это просто-напросто убийцы и что все эти истории на руку полиции. Во-первых, этих людей никак нельзя назвать рабочими… Когда он говорил такие вещи, Катерина начинала его ненавидеть. По мере того как петля полиции туже затягивалась вокруг редакции «Анархии» (в результате чьих доносов?), — газету рассматривали как вдохновительницу и даже соучастницу Бонно, — Катерина, помнившая Либертада и свою поездку в Роменвиль, чувствовала себя всё теснее связанной со своими новыми героями; ещё немножко, и она готова была считать, что Виктор всё равно что полицейский! Разве у Виктора, Башеро, Катерины и у бесстрашных бандитов не один и тот же общий враг? Ах, несколько сот таких вот Бонно, и капитализму — крышка! Виктор пожимал плечами. Башеро выражался менее категорично, но было ясно, что и он думает о «невинных жертвах». Значит, что же? Вечно то же самое! Добиваться цели, и не желать пользоваться средствами.

— Что же, Виктор, разве бомба, убившая Плеве, не убила также и невинных людей? Но эсеры не отреклись от этого покушения, не считали его убийством. Они требовали, чтобы оно было приписано им. Мне стыдно читать рабочие газеты: в них всё те же общие места, которые сообщает полиция в буржуазной прессе…

— Во-первых, — отвечал Виктор, — все эти сказки про индивидуальную экспропорцию и прочие бредни не имеют ничего общего с политическими покушениями. И потом — политические покушения для рабочего класса, знаете ли, большого интереса не представляют! Хорошо ещё, если они не организованы самой полицией…

Именно это больше всего выводило её из себя: Катерина ещё помнила Вайяна, анархиста, того самого, который когда-то бросил бомбу в палате депутатов. Человек, у которого гроша ломаного не было за душой. Она никогда не забудет его глаз… Виктор прервал её:

— Да знаете ли вы, что он наделал, ваш Вайян? Дал повод полиции требовать от перепуганных депутатов те самые законы, по которым сейчас преследуют рабочих, когда они борются за кусок хлеба… Нарочно не придумаешь такой случай. Бросали бомбы и тут и там, всё — без толку, так надо было ещё бросить бомбу в палату, чтобы дать хозяевам в руки оружие против рабочих. Если б мне сказали, что Вайяи работал по чьему-то поручению, я бы не удивился…

Это была последняя капля. Кстати, Катерина кашляла, и вилла в Берке ждала её. В сущности она решила уехать ещё несколько дней тому назад. Она предупредила товарищей на улице Каве, что ей придётся уехать из Парижа. Они очень мило выразили сожаление. Но она отлично поняла, что это опять-таки из добрых чувств наиболее, на её взгляд, плохого сорта, что-то вроде благодарности; на самом же деле она была им действительно симпатична, разве она не отдавала всё своё время забастовке? Но отсюда ещё не следовало, что они чувствовали к ней благодарность! Это уж барышня воображала. Нет, скажите пожалуйста, отчего им было чувствовать благодарность только потому, что какая-то молодая буржуйка заодно с ними, а не с полицией и хозяевами! Разве это не вполне естественно? И даже если бы она заговорила об этом с Виктором, он, может быть, напомнил бы ей про денежный перевод из Баку.