Она возилась там как можно дольше, ещё раз зашла к себе, и всё-таки, когда снова вышла на улицу, было всего половина десятого. Нужно надеяться, что Марта ещё спит. Кстати, что её привязывает к Марте? В жизни Марты не было места ни для кого, кроме господина де Хутен, даже умершая в сущности занимала эту вечно встревоженную возлюбленную только в той мере, в какой смерть сестры могла отразиться на жизни её Жориса. Катерина, которая только что провела несколько месяцев совсем одна в Берке, впервые ужаснулась пустоте начинавшегося утра. Её жизнь! Стоит она того, чтобы за неё цепляться! И Катерина, которая всегда принимала, не задумываясь, ежемесячно высылаемые господином Симонидзе из Баку деньги, теперь вдруг почувствовала стыд, может быть, потому что увидела этих спешащих на рассвете людей. Её снова одолели те мысли, которые родились в ней восемь лет тому назад, в Клюзе, после расстрела забастовщиков, и которые с тех пор её не тревожили. С кем она? С Мартой и этим подозрительным Жорисом, этой полицейской ищейкой, несомненно спекулирующим если не наркотиками, то деньгами? С Соланж и Пьером? Ничтожные призраки, актёры нелепой драмы. С анархистами, с которыми она встречалась, как чужая, в Париже, в Берке? На дне памяти проступало и светлело лицо матери, у которой убили сына, там, в маленькой савойской комнате… Она думала о Баку, откуда каждый месяц приходила небольшая повестка с цифрами и где тоже жили рабочие и их матери; и обо всех таинственных операциях, позволяющих, чтобы оттуда и до Парижа, через конторы, контроли, благодаря контрактам, концессиям, в один прекрасный день почтальон принёс на дом повестку. Почтальон, встававший очень рано, доставляет её на квартиру, где госпожа Симонидзе уже столько лет курит и грезит, грезит и курит неизвестно зачем.

Сквозь туман этих мыслей, под стоны Марты и болтовню газет по поводу «дела», под рассказ о допросе господина де Хутен шли послеобеденные часы. К вечеру Катерина оказалась одна. Она было вспомнила о Жане Тьебо. Но её тут же охватила глубокая ярость. Нет, с этим — конец. Она поужинала в ресторанчике около Военного училища.

III

Катерина не решалась идти домой, несмотря на то, что боль в спине с назойливостью избитого мотива подсознательно долбила о болезни. Было уже около девяти часов, солдаты возвращались в казармы Инвалидов. Хриплые песни граммофонов вырывались из трактиров, где последние посетители никак не могли расстаться с бильярдом и женщинами.

По площади гулял холодный ветер. Катерина вышла на набережную и пошла по направлению к Альма. Здесь, образуя зону роскоши, Париж пустынен. Напротив, на Кур-ла-Рен подозрительное движение, ходят проститутки, есть ещё какая-то жизнь. Но на левом берегу город как будто вымер и вода Сены чернее, чем где бы то ни было.

Увеселительный парк Мажик-Сити грустно звякал, обещая развлеченья. Понедельник, вечер. Пусто там, должно быть. Музыка, крики зазывал, треск выстрелов в тирах, — верно, сами служащие расстреливают патроны… Катерина прошла мимо, мимо шумящих, как внезапно хлынувший ливень, Сценик-Реллуэ ². За мостом Альма ночь становилась светлее. Так можно дойти и до Эйфелевой башни. Текла равнодушная Сена, полная утопленников.

Куда Катерина тащилась вслед за рекой? Моросило. Два поезда метро бежали навстречу друг другу и разошлись над островом Лебедей, там, где Республика на коротких ножках изображает демократию. Дальше, дальше. Катерина сняла шляпу, она не обращает внимания на холодную сырость. Её влажные волосы темны, как вода Сены при свете редких фонарей.

Около моста Мирабо она свернула с набережной, как будто собираясь перейти на правый берег. Но, должно быть, она только хотела посмотреть, как течёт чёрная ночь реки, и потому облокотилась на парапет, ближе к середине моста. Под ней стремительно бежала бурлящая вода. Такое вот ощущение уходящего из-под ног пола бывает во сне. Мысли Катерины плыли вниз по течению, следуя каждой извилине струек. Волны бежали откуда-то издалека, со дна детства к сегодняшнему дню, к этому длинному, нескончаемому дню…

Вдруг, неожиданно для самой себя, она швырнула вниз шляпу: шляпа завертелась и канула в самое сердце вод. Катерина не видела, как она плывёт куда-то, в сторону далёкого моря. Так она стояла без шляпы, среди ночи. Её отдавшееся воле судеб воображение кружилось в водоворотах вслед за шляпой. Она была вся целиком во власти воспоминаний о Клюзе, где её жизнь потерпела крах, там, в взволнованной толпе, где в пыли лежали раненые, бежали солдаты с ружьями наперевес в сторону горящего дома, а солнце играло на жёлтой собачонке.

Да, в тот момент она стояла на перекрёстке. Её отрезало от своих, — она даже крепко верила, она хотела так верить, — от своего класса. Но она не справилась: порвав с одними, она не связала свою жизнь с другими. Всё, что она проявила, — это любопытство путешественницы, не больше. Она так и не сумела сойтись с другими, с врагами её близких, тех, которых она с отвращением ещё сегодня должна признать за своих. Всё оттого, что в ней сохранились от прежней жизни какие-то смешные потребности. Ей было бы невыносимо — совсем как какой-нибудь девке, — если бы ей не на что было купить себе платье. Её свобода, это великое слово, за которым она всю жизнь тащилась на буксире, всегда выражалась только в жалкой возможности не работать, слоняться без дела, и именно этот самый денежный переводик из Баку и удерживал её (хотела она этого или нет) в рядах, из которых она думала вырваться.

Чёрные волны продолжали катиться, и шляпа, верно, уплыла уже сумасшедше далеко. Перед глазами Катерины над рекой прыгало светлое пятно, — должно быть, она слишком долго смотрела на фонарь, — похожее на жёлтую собачонку… Жёлтая собачонка очень испугалась выстрелов, она всё пряталась за Жаном… Невыносимее всего была мысль о Жане. Жан будет генералом, разве только другие выстрелы… Но Катерину преследовала мысль об убитом рабочем в окровавленной рубашке, а не о Жане.

Так же неожиданно, как она поступила со шляпой, так же естественно, не раздумывая, она влезла на парапет и в последний раз провела обеими руками по волосам.

Но кто-то хватает её в охапку и ставит на землю. Держал её здоровенный парень, судя по пальто и кепке — шофёр.

— Вы эти штучки бросьте, Лизетт, — сказал он низким и грубым голосом, плохо вязавшимся с его совсем юным лицом. — Я давно смотрю, что-то барышня дурит. Сначала — шляпу. Досада какая! Не нравилась вам, что ли? Я стоял вон там, на углу набережной. Машину бросил. Ну, ну, это ещё что такое? Реветь? А? Будет, всё пройдёт. Нет уж, позвольте, я вас не выпущу… А то ещё раз… Нет? Больше не будете! Слово?

Он её не совсем отпустил. Она закашлялась.

— Простудились? Сколько вы тут стоите мокнете? Пойдём погреемся где-нибудь. — Он не понял движения Катерины. — Ну уж от рюмочки отказываться не приходится, милок! Правда, мы незнакомы. Одним словом, меня зовут Виктор…

Она вытирала лицо. Может быть, он тогда заметил, как она хороша.

— Во всяком случае, я вас, девонька, не отпущу. Вдруг вас опять потянет. Пойдёмте отсюда подальше. Машина моя в конце набережной. В один момент будем у Альма, там есть спокойный трактирчик. Уж вы не откажитесь выпить грогу или горячего вина. Смотрите, вся побелела!

Вот как Катерина познакомилась с Виктором.

IV

Когда в 1886 году в Деказвиле начались серьёзные беспорядки, Жанна Дегенен как раз была в положении. Дегенен тогда же решил покинуть эти места, где угольный комитет отказывался давать работу принимавшим активное участие в забастовке и находящимся на подозрении по делу убийства инженера Ватрена.

Дегенен увёз жену в Париж, к двоюродной сестре, прачке, и оставил её там до родов, чтобы самому найти работу и тогда уже приехать за ней. Так она его больше никогда и не увидела. Он погиб на рудниках Лауры в первые же дни. Ему было двадцать три года.

И маленький Виктор Дегенен случайно оказался парижанином. Он бесхитростно рос в самом низу улицы Рокетт, около Бастилии, где мать работала у двоюродной сестры Адели. Около 1890 года Жанна сошлась с железнодорожником, кочегаром на экспрессе. Он неплохо зарабатывал, но домой приходил полумёртвый от усталости. Жили они в конце улицы Буле, у Сент-Антуанского предместья. Когда Виктору исполнилось десять лет, дома пошли ссоры, потому что Жанне хотелось учить его катехизису, чтобы он подготовился к конфирмации и был как все, а кочегар кричал, что это позор и что если она так поступит со своим ребёнком, то он её бросит. Жозеф крепко любил Виктора. Раз он тайком увёз его с собой на паровозе. В 1897 году Жозеф погиб во время крушения. Говорили, что это была вина машиниста, а может быть, и самого Жозефа. Как бы то ни было, так как Жанна не была с ним обвенчана, то она не имела права на пенсию, — впрочем, и за Дегенена, своего законного мужа, она тоже не получала пенсии. Она вернулась в прачечную, а Виктора отдали в ученье к ломовому извозчику на улице Паннуайо.