Марта тихонько плакала, уткнувшись в плечо Катерины. Её жизнь с Жорисом была какой-то изумительной, принадлежащей им одним страной, куда она никогда никого не пускала. И вдруг грубые бесконечные вопросы полицейского! Гнусный субъект! Подумать только, что он ей заявил: «Что же, вы станете утверждать, будто не знали о том, что Хутен торгует наркотиками?»

На улице Блез-Дегофф — везёт же иногда! — никого: госпожа Симонидзе была у Елены. Помогала ей с переездом: Меркюро перевели в Париж. Катерина вернулась ради Марты. Но во всём этом было что-то такое страшное, что ей хотелось провести вечер одной.

Она не могла привыкнуть к мысли, что эта пустенькая Соланж и её муж, из-за которого так нелепо умерла маленькая Юдифь, превратились в действующих лиц драмы. Какое этому красавчику могло быть дело до того, что у его жены прежде были любовники? И оттого ли он её убил? Среди всего этого витала фигура Жориса де Хутен с его полицейскими связями и обвинениями инспектора.

С тех пор как она заболела, Катерина часто думала о самоубийстве. Она, конечно, очень высоко ставила людей, которые кончают с собой, и буржуазное порицание самоубийства её возмущало. Но сейчас вокруг этой двойной смерти было слишком много мути и никакого величия.

Воскресенье, 26 ноября, у Марты прошло в воспоминаниях, рассказах об умершей, рисовавшейся уже в идеализированном свете (Катерина же никак не могла забыть её неискренних глаз и беспредельного нелепого легкомыслия). Воскресенье, 26 ноября, угасло в атмосфере бессмысленной утраты и необъяснимого бедствия, в котором жалкие заботы о том, что скажут, стояли на самом первом месте. Под вечер — в праздности воскресного вечера тоже есть что-то катастрофическое — она шла пешком к метро на Ла-Мотт-Пике-Гренель. На улицах невыносимо грустно и вяло текла толпа, моросил дождик — всё не мог по-настоящему разойтись. Под воздушным метро, на скамейках, там, где потемней, сидели парочки, — ведь комнаты в гнусных маленьких двухэтажных гостиницах бульвара стоят так дорого. У стенки станции скрипка, гармонь и певец собрали кучку народа, зябко толкавшегося, чтобы послушать танго, в котором что-то говорилось о пампасах.

Катерина остановилась вместе с уличными женщинами, моряками, солдатами, медленно тащившимися в казармы Дюплекс, вместе с лавочниками. Потом вдруг произошло что-то невыносимо чудовищное: музыканты заиграли весёлую песню, последнюю новинку Фрагсона. Катерина поднялась по лестнице метро.

Она купила у газетчицы вечернюю газету, чтобы не скучать возле билетной кассы. В метро, недалеко от Камброн, она развернула газету. В окнах среди чёрных масс домов прыгали мигающие огни мрачных притонов и танцевальных залов.

Вот как Катерина узнала, что в это утро, 26 ноября 1911 года, Поль и Лаура Лафарг по собственной воле покончили с жизнью.

II

Из книг Лафарга Катерина читала только «Право на леность».

Его самого она как-то видела на митинге. Он был одним из немногих вождей рабочего движения, которого её друзья-анархисты не ненавидели и не преследовали. Вот почему в постоянном присутствии рядом с ним Лауры, дочери старого Маркса и его (Лафарга) пожизненной сотрудницы, было для Катерины что-то привлекательное, какое-то обаяние, символ роли женщины в будущем обществе. И вот они решили вместе умереть.

Решение это они приняли уже много лет тому назад. Они жили с уверенностью в том, что оба избегнут дряхлости, упадка сил. Они поставили семидесятипятилетний возраст Лафарга пределом своей жизни, каково бы ни было состояние их здоровья.

Ещё в далёкие времена Коммуны, в разгар боёв, Лафарг приезжал в Лондон (невоздержанная речь молодого креола не раз раздражала Карла Маркса), и там он навсегда связал свою судьбу со спокойной и твёрдой Лаурой. Отец её не без юмора думал, что она сумеет взнуздать южный темперамент зятя! Вместе гонимые, преследуемые; Поль передавал, может быть, романтическим, но полным огня языком мысли, которые большими кусками терпеливая Лаура со всей точностью переводила из отцовских книг. Так жили они долгие годы с этой уверенностью, с этим заговором против старости.

И вот, в давно установленный день, они ушли навсегда. В небольшом деревенском домике, оставив садовнику текст телеграммы, извещавшей об их смерти и подписанной садовником.

Мир, который Катерина носила в себе, находил в этой великой и простой истории странный и глубокий отзвук. Это было похоже на жуткое и переливчатое пение птиц, каким оно кажется нам утром, после бессонной ночи. Это обдуманное, сознательное самоубийство само собой противопоставлялось мрачной смерти двух молодых буржуа, где случайность, казалось, играла свою роль в лукавом ансамбле предрассудков и наркотиков.

Катерина, уже два года носившая в себе предначертанную ей смерть, смерть, которая сама по себе — ничто, если она не приходит с длинной свитой гнойников и лекарств, Катерина воспринимала кончину супругов Лафарг, как урок, данный непосредственно ей. Она черпала в нём какую-то горькую уверенность, и ничто не могло её защитить, потому что всё в Катерине располагало к уважению самоубийства, и не было у неё оружия против его мрачного престижа.

Её не могло поразить противоречие, которое на самом деле существовало между этой насильственной смертью и жизнью и убеждениями учеников Маркса. Ибо как ни странно, эти убеждения, эта жизнь задели её именно благодаря такой их смерти, явившейся тем общим лирическим местом, которое связало с ними Катерину. Нечто вроде вращающейся платформы, на грани анархизма и социализма. Оттого что они покончили с собой, они казались Катерине более человечными. В сущности — люди её класса. Катерина весь вечер читала то, что у неё нашлось дома: «Коммунистический манифест» в переводе Лауры, речь Поля о Викторе Гюго.

Она, как была, одетая, заснула на софе. В голове её теснились фразы, которые с 1848 года призывают пролетариев к организации и восстанию. Она забыла о самоубийстве и смерти.

Но проснувшись в предутреннем холодке (на улице Блез-Дегофф не было центрального отопления, а печурка тихонько потухла), Катерина первым делом вспомнила о Соланж и Пьере, лишённых всех надежд, всех радостей в бледной агонии наркотиков. С улицы, из-под ворот, доносился звон вычищаемых мусорных ящиков, и молочники подымали на мостовой свой жестяной гром.

Никак не разжечь печку. Начинался длинный день.

Ничего нет медлительнее этих утренних часов, когда слишком рано проснёшься и сон безвозвратно ушёл. Приходится ждать, чтобы ленивая вселенная в свою очередь вернулась к жизни. Катерина, застывшая в неприязненной обстановке своего собственного дома, в оставшемся после матери беспорядке, предпочла уйти. У неё дома не было ванны, и она взяла мешочек со всем необходимым для того, чтобы помыться в бане. Но было ещё слишком рано, приходилось дожидаться, когда откроют.

На улице она сначала примкнула к первым кучкам людей, спешивших на работу. На улице Ренн она остановилась у булочной. Рабочие, служащие проходили мимо неё с равнодушием торопящихся людей. Свежие, золотистые хлебы, как мухи, мелькали перед глазами Катерины. Эта будничная жизнь, эта пьеса, разыгрываемая каждое утро, в которой она никогда не участвует… Катерина кашляла. Она не могла оторвать глаз от длинных хлебов, сложенных в корзину, которую женщина в синем фартуке собиралась везти по городу.

Потом на улице стало меньше народа. Антракт.

В кафе составленные на ночь стулья водворялись на места, в то время как у стойки мужчины и женщины маленькими глотками пили слишком горячий кофе. Катерина повернула к Сен-Сюльпис. В магазинах церковной утвари она с раздражением смотрела на гипсовую толпу святых: ещё одна доходная статья. Привратницы подметали перед дверьми. Бедно и тщательно одетые люди терпеливо ждали своей очереди у трамвая. Один за другим. Старухи, как крысы, исчезали в церкви.

Катерина, держа в руках мешочек с мылом, мочалкой и пакетиком соли для ванны, зашла на минутку в кафе около Сен-Жермен-де-Пре. Пока подавали кофе с рогульками, гарсон загонял ей прямо под ноги половую тряпку на швабре. Она машинально следила за тем, как он моет пол. В голове жужжали снившиеся ей ночью фразы из перевода Лауры Лафарг. Вот так она и умрёт, не увидев, как придёт к своему концу тот мир, где женщина — лишь орудие воспроизводства. Поль и Лаура Лафарг умерли, а приказчики «Бон-Марше» ¹ спешили на сквер Бусико. Прозвонили колокола. Восемь часов. Катерина может уже идти брать ванну на улице дю Фур.