— Итак, — говорил господин Пессоно, — дорогой Романэ, вы во всём похожи на Вивиани 2: он тоже терпеть не может сливочного крема.
Эти слова были спешно переданы госпоже Бужу, хозяйке гостиницы, и ей пришлось в тот вечер оставить пансионеров без сладкого.
Полковник Дорш вёл себя по отношению к Диане совершенно по-отечески. Только чудовищно ревнивый человек мог бы обидеться на него. Господин Романэ был чудовищно ревнив. Это повело к длинным объяснениям между Дианой и её матерью.
— Я ведь тебе уже говорила, мама, что он его видеть не может, твоего полковника.
— Твоего полковника!.. Во-первых, я тебе сто раз говорила, чтобы ты при посторонних называла меня Кристианой, а не мамой, когда выглядишь так, как выгляжу я, — это просто смешно. Я тебе говорю, что при посторонних было бы то же самое, я знаю. Кроме того, я тебе делаю замечания для твоей же пользы. Не воображай, будто я боюсь, что это меня старит. Нет, правда, в известном возрасте даже как-то обидно настолько молодо выглядеть. Но всем и так уже достаточно известно, что я твоя мать. Нечего всё время об этом напоминать. Мама да мама! Даже как-то неприлично всё время напоминать о том, что само собой разумеется.
— Словом, Кристиана, мосье Романэ…
— При чём тут мосье Романэ? И что это, ты смеёшься надо мной, что ли? Что ты меня без всякой причины называешь Кристианой? О чём это я? Ах да, ты, может быть, думаешь, что это хороший стиль — напоминать без толку, что у тебя есть мать! Если хочешь знать, так разговаривают кокотки, именно кокотки! Тебя послушать, можно подумать, что мать — это какой-то редкий случай. Ничего необыкновенного. Очень распространённое явление. Это даже скорее вульгарно.
— Да выслушай же ты меня, наконец, мама, я тебе говорю, что мосье Романэ…
— Диана, ты что из меня дуру делаешь? Я надрываюсь, объясняю тебе, как люди нашего круга должны выражаться, а ты по-своему блеешь: мама и мама! Настоящая овца! Если бы мы жили в другом веке, я бы требовала, понимаешь ли, требовала, чтобы ты меня называла «мадам». Но в наши дни это звучало бы немного претенциозно. Итак — Кристиана…
— Всё это очень мило, но если ты будешь по-прежнему приводить полковника Дроша…
— Дорша, будь так любезна, Дорша! Эльзасская фамилия.
— …словом, полковника, пить с нами кофе, у меня будут неприятности с Морисом, он соберётся и уедет.
— Ну и уедет — несчастье тоже, скажите пожалуйста. Пускай собирается: в его возрасте он ещё позволяет себе ревновать!
— Во-первых, Морис не так уж стар, а во-вторых, именно поэтому. Но если Морис уедет…
— Я тебя всячески просила называть его мосье Романэ до тех пор, пока дело не примет более определённый оборот…
— Короче говоря, если мосье Романэ уедет, то дела примут определённый оборот, по счёту гостиницы кто платить будет — ты?
— Мы с отцом даём тебе шесть франков в день, и как ты устраиваешься, не моё дело. Я никогда ничего не понимала в деньгах.
— Это удобно. Теперь слушай, будь любезна не приводить больше полковника Дроша…
— Дорша…
— …к нашему столу, когда мы пьём кофе, я не желаю из-за тебя ссориться с мосье Романэ, а мосье Романэ…
— Мосье Романэ! Ты меня в конце концов из себя выведешь с твоим мосье Романэ. Он у тебя с губ не сходит, твой мосье Романэ. Прямо неприлично. Плясать под дудку этого господина! Что у тебя в жилах — вода? Ты бы лучше брала пример с отца: хотела бы я посмотреть, как бы он посмел запретить мне угощать полковника кофе.
В день рожденья Гюи (ему исполнилось три года) в Морневиль приехала мадемуазель Юдифь Романэ. Она привезла для мальчика торт-мокко с тремя свечками и надписью из сливочного крема: «Я большой мальчик». Она тут же завоевала сердца всей гостиницы, её окутали романтической дымкой. Она была вся в чёрном — несомненно траур по матери (позже оказалось, что мосье Романэ в разводе) — и носила короткие, слишком короткие для её шестнадцати лет, юбки. К тому же — бледна и скорее полна. Барышни Вибер сейчас же подметили, что она смотрит на свою будущую мачеху с тоской.
Когда стало известно, что Юдифь готовится к конкурсу по скульптуре на Римскую премию 3 (при таком-то отце!), все дамы окружили её вниманием. Даже госпожа Лурд выразила желание научить её какому-то новому узору кружева для абажуров; очень красивый узор. Госпожа Мелацци, которая ездила во Флоренцию в 1890 году (не подумайте, что я итальянка, можно ошибиться из-за фамилии Мелацци, но это просто так), застала Юдифь возле кабинок и рассказала ей, что её дочь, которая скоро приедет, тоже с художественными наклонностями и будет очень рада найти здесь подругу. В настоящий момент она в Англии, живёт у пастора. Успехи её в английском языке прямо-таки поразительны. Поразительны. Она разговаривает со всеми полисменами. Милейшие люди, эти полисмены. «Но мы отвлеклись от скульптуры. Вам нравится Родэн? Я нахожу его просто ужасным».
Юдифь Родэн нравился.
— «Мыслитель»? Как бы вам это сказать, моё дитя, я не хотела бы зайти слишком далеко… но между нами: вам не кажется, что у этого «Мыслителя» такой вид, будто он… вот именно? Антонен Мерсье — вот это другое дело. Нет? Разве это не замечательно, его «Quand même»? 4 Или «Эльзаска» в Тюильрийском саду? Сколько движения, экспрессии, чувства! Она берёт у мёртвого ружьё! А мёртвый! Правда, вы ещё слишком молоды, чтобы понять, сколько трогательной простоты в такой смерти.
Отец госпожи Мелацци был убит при Гравелотте, а её двоюродная сестра танцевала с Антоненом Мерсье. Или, может быть, не танцевала, а ещё что-нибудь. На благотворительном вечере. Что это мадемуазель Юдифь читает? Мадемуазель Юдифь читала Оскара Уайльда. Госпожа Мелацци несколько растерялась. Оскар Уайльд… Она была не совсем уверена, но помнилось, будто это что-то неподходящее для молодых девушек. Вдруг её осенило:
— Уайльд, Уайльд, — ах, конечно: Саломея, лорд… Как же его звали, этого лорда? Так вот оно что! Нечего сказать. А я-то думала — вот подруга для Мари-Жанны.
Госпожа Мелацци не знала, на что решиться: объяснить мадемуазель Юдифь, что такие книги могут принести ей только вред, или промолчать и следить за своей девочкой, когда та приедет. Но разве главным виновником не был беспечный отец, вечно ухаживающий за этой госпожой Дианой, которая годится в сёстры его ребёнку? И мать Мари-Жанны окончательно решила оказать услугу этой бледной девушке, подточенной горем (она распухла, это нездоровая полнота).
— Вы мне скажете, дорогая мадемуазель Юдифь, что я вмешиваюсь не в свои дела. Но я мать, и я знаю, дитя моё, чего вам не хватает. Не подумайте, что я кого бы то ни было в чём бы то ни было обвиняю. Вы уже взрослая, и жизнь (вздох) есть жизнь. Нужно уметь переносить и, главное, главное, — понимать и прощать. В этом кроется наше женское величие, и уж во всяком случае наше благоразумие. Мы окружены опасностями, и одна из величайших опасностей — это то поверхностное мнение, которое себе составляют о нас. Мы не должны давать повода ни для злословия, ни для строгости. Молодая девушка, почти ещё ребёнок — вы не сердитесь? я имею в виду Мари-Жанну — ребёнок не должен пачкать глаза и воображенье такими книгами, такими авторами, имена которых она не посмеет даже произнести вслух, имена которых — синонимы таких… словом, целой кучи вещей…
— Оскар Уайльд.
Госпожа Мелацци, оторопев, взглянула на Юдифь. Юдифь, прислонившись к кабинке шоколадного цвета, опять взялась за книгу. У госпожи Мелацци перехватило дыхание. Нет, вы подумайте! Она поспешно удалилась, оттого что тут мог бы выйти слишком длинный разговор.
II
Свадьба Дианы де Неттанкур и господина Романэ этой осенью не состоялась, но Диана с семьёй сняла квартиру в Пасси с отдельной комнатой на шестом этаже для Роберта, только что отбывшего воинскую повинность. Около одиннадцати часов господин де Неттанкур выходил погулять на Мюэтт и покупал «Фигаро». В этом состояла его личная жизнь. В двенадцать он возвращался и помогал Кристиане затянуть корсет. Иногда к завтраку приходил господин Романэ. Но чаще всего Диана заходила за ним в министерство.
