— Ну что ж, ладно… Кто покупает? Твой сенатор?
— Нет, то есть… На деле-то всё делается в согласии с ним… Мореро покупает.
— А-а!
— Мореро берёт, потому что он мне приятель… Другой не стал бы рисковать, пока нет разрешения из префектуры.
Итак, Дора согласилась на пятьдесят тысяч. Подумать только! Всю жизнь надрывалась ради этих пятидесяти тысяч. А ведь есть женщины, которые за одну ночь зарабатывают тысячу. Да, да, конечно, бывают… Но сейчас не об этом речь…
Раз основное решено, Жюль, натурально, напомнил о своих собственных интересах. Ведь он многое терял: дачу в Гарше, сбережения Доры. Одно из двух: или снова зажить вместе с Дорой, и тогда он поселится у неё на даче, или он должен устроиться самостоятельно, а тогда ему, в его годы, нужны деньжата… Дора хладнокровно спросила: «Сколько?»
— Я жадничать не стану. Оставляю тебе и твою лачугу и твою кубышку. Но из тех денег, которые ты нежданно-негаданно получишь за патент, благодаря мне (без меня у тебя ничего не выйдет), я хочу по справедливости получить свою долю.
— Сколько?
— Двадцать пять бумажек… По совести. Я бы мог потребовать больше, но прошу только половину — по совести…
Жюль вдруг расчувствовался и, пустив слезу, пояснил: ведь они расстаются, а ведь во всяком возрасте это что-нибудь да значит, хотя расстаются они без криков, без страданий, как светские люди. Ах, да чего там светские люди…
Двадцать пять тысяч франков? Дору это нисколько не взволновало. Но ведь у неё на руках Пьер, вон он лежит в постели… Сколько времени он ещё проживёт? Она подсчитала, сколько же у неё всего будет: вот эти деньги да ещё сбережения…
— Согласна, по рукам.
Они расстались лучшими в мире друзьями.
Интересно, кто из компаньонов надует остальных: Жюль, Бреси или Мореро?
XLVI
Эльвире больше не хочется жить, не хочется бродить по улицам Парижа, ей опротивели дансинги и файв-о-клоки в ресторанах, платья потеряли для неё всякую прелесть. Все мужчины внушают ей теперь отвращение: один похож на Иоганна Вернера, в другом есть что-то напоминающее Карла, а это ещё хуже; не так мерзко, зато жестоко, горько, мучительно, как палящая рана.
Она говорит себе, что ей надо лишь перевернуть страницу… Странное и бессмысленное выражение. Перевернуть страницу… но ведь и на следующей странице будет тот же образ — бледная и толстая физиономия Вернера. Эльвира ненавидит себя, а от себя самой ведь не избавишься. Она непрестанно видит себя в беспощадном зеркале — в глазах Карла. Она любовница Вернера, была его любовницей — вот в какой грязи она выпачкалась!.. Всё это мерзость! Теперь даже о Карле Эльвире приходят такие мысли, что ей становится страшно.
На городской квартире, в пансионе, она застала однажды Бетси в объятьях Паскаля Меркадье. Они её не видели. Она прошла через балкон… Боже, какой ужас! Бетси, девочка Бетси! Эльвира испытывала и зависть и отвращение. Да разве она может читать сестре наставления. Сама-то хороша! Но ведь Бетси нет ещё восемнадцати лет. И какой-то содержатель гостиницы…
Странное дело, это открытие, которое, в сущности, совсем не было открытием, потому что Паскаль и Бетси не скрывали своего флирта, а ведь в наши дни флирт… это открытие оказалось для Эльвиры тяжёлым ударом, пожалуй, тяжелее всего остального. Даже немножко смешно, что она придавала этому такую важность. Ничего не поделаешь. Ей это было омерзительно.
Она пошла в аптеку и купила эфиру. Она слышала, как всё это делается. И прежде всего заперлась у себя. Бетси вернулась в Марлотту одна. Эльвира вдохнула в себя эфир, отпила глоток, другой… Всё стало воздушным, чудесным… бездумное блаженство, опьянение…
Утром горничная Элоди пришла убирать квартиру и, увидев Эльвиру, подумала, что она умерла. Её отнесли в больницу, там она пришла в себя с жестокими ожогами. Она была так больна, что смирилась с жизнью. Но перед попыткой покончить с собой Эльвира написала короткое письмецо. Когда ей стало лучше, она с ужасом вспомнила о письме. Она стала допытываться окольными путями, вертелась вокруг да около и, наконец, узнала, что Вернер неожиданно и в большой спешке съехал со своей холостяцкой квартиры на улице Анатоль де ла Форж. Больше она не посмела расспрашивать, пока её не навестили Бетси и Паскаль, а тогда Паскаль рассказал ей, что Вернера выслали из Франции, кажется по доносу какой-то женщины.
Отныне Эльвиру всю жизнь будет грызть воспоминание об этой истории. Никто ничего не узнает. И к тому же Вернер личность довольно сомнительная. Но всё же, что это на неё нашло? Во имя какого нравственного принципа и каких убеждений, во имя какой веры поступила она так? Неизвестно. Так вот сделала, не рассуждая, как иной раз в отчаянии сорвут с своей руки кольцо и выбросят в окно вагона…
Ведь этот человек был её любовником, ей так ясно вспоминался его затылок с красной полоской от воротничка, и мощные бицепсы, и усы. И ведь он доверял ей. Он был существом презренным, низким, пошлым и так далее и так далее, но всё же… Да хоть бы она сделала это из любви к своей родине… а то ведь она любила одну только Германию…
Теперь на всё, что ей говорили, она отвечала каким-то истерическим смехом. Она не слушала того, что ей говорили, она жила среди людей как безумная, как на необитаемом острове, не слышала посторонних, лишь видела их гримасы, их мимику, отвлекавшую её от смысла слов. Притворяясь, что она участвует в разговоре, Эльвира смеялась наобум. Почему-то она вдруг увлеклась духами, накупила духов, обливалась духами. Прямо беги прочь. Словом, совсем сходила с ума.
Ну, хоть бы она убила Вернера. Тогда бы она очистилась и могла смотреть Карлу в глаза. Но ведь она ограничилась доносом. Она всех возненавидела, даже Карла. С утра до вечера она теперь заводила граммофон, слушала пластинки; рядом с граммофоном всегда стояла коробка шоколадных конфет с ликёром. Эльвира становилась безобразной. Катастрофически толстела.
Госпожа Манеску с младшими дочерьми вернулась в Париж только в конце октября, Эльвира переехала раньше, измучив всех истерическими сценами по поводу скуки, снедавшей её на даче.
Жизнь теперь казалась Эльвире неизбывной пошлостью, все окружающие опротивели, словом, ею овладела чёрная меланхолия, насколько это было возможно для её бренной оболочки. В «Семейном пансионе Звезда» квартира Манеску стала сущим адом: там происходили бурные сцены, с криками и взаимными обвинениями. Да ещё каждый день бывали неприятности из-за цветов, которые Доротея поливала на балконе, орошая водой негодовавших прохожих.
На шестой неделе такого существования Бетси со слезами призналась старшей сестре, что она, по-видимому, беременна, и тогда ненависть Эльвиры к мужчинам восторжествовала. Она потребовала от простушки Бетси, чтобы та всё скрыла от Паскаля, а сама написала отцу в Румынию. Затем она нарисовала сестре картину ужасной участи, которая ждёт согрешившую девушку и её ребёнка, истерзала ей сердце, запугала её и навязала ей совершенно нелепую, бессмысленную, непонятную тактику в отношении «этого чудовища», то есть Паскаля. Пришёл, наконец, ответ из Румынии: отец потребовал, чтобы вся семья возвратилась домой; спорить не приходилось; им были посланы железнодорожные билеты на всех четверых и сообщалось, что денег они больше не получат. Сёстры Манеску прожили в Париже ещё немного, побегали напоследок по магазинам, поспорили друг с другом, на какие покупки потратить последние франки.
Бетси была в отчаянии. Ничего не говорить Паскалю! Паскалю, которого она обожала, но обливала холодом по совету старшей сестры. Эльвира пригрозила, что если Паскаль что-нибудь узнает, она всё расскажет матери, а ведь у матери такое больное сердце… Бетси проплакала всю ночь, проклинала свою беременность и умилялась при мысли о будущем ребёнке. Разумеется, в Румынии, в деревне, можно будет скрыть позор, выдав младенца за ребёнка какой-нибудь служанки… Но Паскаль…
А Паскаль, откровенно говоря, очень мало думал о Бетси, которая стала поистине невыносимой. Он никогда не относился серьёзно к своему роману с ней, а тут ещё ему встретилась на осенней выставке картин актриса, прежняя его любовница, и он возобновил с нею связь. На выставке был её портрет, написанный бесспорно талантливым художником, но грудь этой дамы оставляла желать лучшего… Паскаль был неспособен прочно привязаться к какой-нибудь одной возлюбленной, ибо не мог противиться нежному влечению к нему многих женщин. Он говорил: «Ну что ж, это жизнь, ничто её не остановит, и это не так уж неприятно…»
