Дальше в песне говорилось о том, что барину ничего неосталось делать, как покраснеть за свое бахвальство, восхититься силой кузнеца, подать ему червонец и сказать:
«На вот, пожалуйста, возьми
Деньгу другого сорта,
В жизни первый раз встречаю
Я такого черта!»
Хотя имя барина ни разу не было названо, Шубин представил себе по этой песне образ сильного и доступного Петра Первого. Кстати, он тут же вспомнил рассказы денисовских старожилов о том, как Петр приезжал в Холмогоры, как был в гостях на Вавчуге у корабельного строителя Баженина и, выпивши, хвастаясь своей силой, хотел остановить колесо водяной пильной мельницы. Испуганный Баженин успел предупредить несчастье. Он послал людей спустить у мельницы воду. И когда Петр подошел к колесу, оно еле-еле вращалось. И слово царское было сдержано, и от опасности Петр избавился. Протрезвясь, Петр поблагодарил Баженина…
Между тем, пока Шубин вспоминал это, песня была допета до конца и подметка к башмаку прибита.
– Сколько за труд? – спросил матрос.
– Надо бы три копейки, но если отгадал, про кого я пел, ни гроша не возьму.
– Еще бы! – обрадовался матрос. – Не в песнях, так в сказках я слышал такое же про Петра.
– Молодец! – похвалил сапожник, сбрасывая себе под ноги мусор с фартука. – Не надо мне твоих грошей, носи счастливо, не отпорется. Да приверни в кабак, выпей за мое здоровье… Ну?! У кого работа есть! Чего встали? Я песнями не торгую, мне работенка нужна…
Толпа стала нехотя расходиться. Шубин осмотрел свои башмаки и подошел к сапожнику. Ему хотелось с ним познакомиться ближе и сделать с него барельеф.
– Мне бы вот чуточку каблук поправить, – обратился он к сапожнику.
– Добро пожаловать, разувайтесь, барин.
– Барин-то я барин, только мозоли с рук у меня не сходят, – ответил Федот.
– Барин с мозолями!? – удивился сапожник, глядя на Шубина и, встретив добродушный взгляд, усмехаясь, добавил: – Это не часто бывает. А вы по какой части?
– Да вроде бы живописной, – охотно ответил Шубин, – я скульптор…
– Ох, и не люблю я живописания. Худо, барин, когда по живым-то людям пишут. Глянь, как меня исписали, – сапожник показал Шубину клеймёные щеки и лоб.
– Я это уже приметил. Где же тебя так разукрасили? И за что? – спросил Федот, подавая сапожнику башмак и присаживаясь на то место, где сидел матрос.
– В остроге, понятно, барин. А за что, сам посуди: у себя там, в Вологодчине, на Кубенском озере, рыбку половил, а озеро-то монастырское, так меня за это и отметили…
– Ну, что ж, и в остроге, наверно, хорошие люди были?
– Да, барин, были. Получше, нежели на воле. Такие головастые – на все руки…
Сапожник сорвал клещами с каблука изношенную, стоптанную набойку, посмотрел, на зуб взял и отложил в сторону:
– Где, барин, такой крепкий товар брали?
– У француза покупал.
– То-то я вижу товар хороший, а работенка неважнецкая, так себе – одна видимость…
Пока сапожник прибивал к башмаку набойку, Федот расспросил его обо всем: об остроге, о заработке, о семье и о том, где он такую песню слышал.
– В остроге, барин, всего наслушаешься, всему обучишься. Посидел бы там с годик впроголодь, покормил бы вошек досыта да послушал, что поет народ про Степана Разина, удалого молодца, да про Пугача Емельку! Тех песен здесь не споешь, а споешь – в клетку сядешь. Их только в остроге и услышишь.
– Бывалый ты человек, я смотрю, а не придешь ли ко мне на дом поработать? – обратился к нему Шубин.
– Невыгодно, – ответил сапожник, не глядя на Шубина. – Здесь-то, на улице, я больше выколочу.
– А я тебе вдвойне заплачу.
– Что за работа у вас? Может, французская женская обутка для барыни, то я нипочем не возьмусь. Канитель одна.
Шубин пояснил тогда сапожнику, что он нужен ему, как натурщик для мраморного портрета князя Мстислава Удалого. Сапожник был не из глупых, быстро сообразил, о чем идет речь, и согласился.
– А может, барин, из меня и Александр Невский получится? Заодно уж давай. Смелый мастер и из псаря может сделать царя…
– Александр Невский из тебя не получится, – усмехнулся Шубин. – Этот князь к лику святых причислен, а в твоем лике никакой святости. Разве Святополка Окаянного можно с тебя еще вылепить? – прикинул в уме скульптор.
– А я могу, барин, рожу скорчить и под Святополка. Платите хорошо да кормите досыта… Ну, вот и башмак вам готов… С барина только двугривенный…
Сапожник весело тряхнул головой и буква «О» на его широком лбу обозначилась явственно, как кокарда…
В другой раз, для барельефа Ивана Грозного, Шубии облюбовал одного старца на паперти Самсониевской церкви. Там было много нищих-попрошаек, но из всех выделялся один высокий, сухощавый, с орлиным взором и слегка приплюснутым длинным носом. Волосы у него были по самые плечи, не причесанные, подвязанные узким ремешком. Говорил он звучным голосом, протяжно.
Федот положил ему на широкую шершавую ладонь медный увесистый пятак с вензелем Екатерины. Подачка показалась приличной, старец, воздев очи в потолок, стал размашисто креститься и благодарить… Шубин отошел в сторону и в профиль посмотрел на старца.
«Подойдет, – решил он, – как раз Иван Четвертый… Однако, видать, подлец и дармоед. Такого, пожалуй, не скоро уговоришь позировать. Божьим именем не плохо кормится и, судя по носу, до винного зелья охоч»…
За бутылку водки и рублевую ассигнацию, а больше всего из любопытства, старец пошел за Шубиным на два дня в натурщики к нему в мастерскую. Старец оказался разговорчивым попом-расстригой.
– За что же тебя, батюшка, сана лишили, за что же тебя по миру пустили? – любопытствуя, спрашивал Шубин случайного натурщика, стараясь быстрее уловить характерное выражение его лица.
– Да как сказать вам, добрый человек? Попишка я был доморощенный, однако часослов и псалтырь смолоду знал назубок. И вот прихожане отправили меня в Питер, в Невскую лавру, церковные науки превзойти. Заверительную грамоту в напутствие дали, дескать, я и не пьяница, и не прелюбодей, не клеветник, не убийца, в воровстве-мотовстве не замешан и пастырское дело без учения постиг. Все справедливо. Такой я и был у себя в приходе за Олонцом. А как Питера коснулся, нечистый будто вожжу мне под хвост сунул. И бражничать стал, и в прочих грехах увяз, а у одной вдовицы питерской шубу на лисьем меху взял и в кабак отнес. С шубы началось, а кончилось батогами на Конной площади… Может, я, грешный, и не подхожу для царственного лика грозного царя?.. Может, другого поищете и обрящете?[31]
– Нет, нет, – возразил Шубин, – грехи твои тут ни при чем, моего дела они не касаются. Сиди спокойно, чувствуй достойно, воображай себя грозным царем Иваном Васильевичем. Потом, когда понадобится, я, пожалуй, из тебя пророка Моисея для Троицкого собора сделаю. Есть такой заказец… Ну, и как же потом жизнь твоя пошла, каким путем да каковы батоги на Конной площади?
– Ох, крепки! При всем-то честном народе да на позорной колеснице прикатили меня, раба божия, поутру. Привязали руки-ноги ко скамейке и давай лупцевать. Как хлестнут – так и искры из глаз. На что я крепок – не помню как пятьдесят ударов выдержал. Три ребрышка переломили. Вот вам, господин хороший, и Моисей и Иван Грозный… А не ходить бы мне в Питер, не было бы соблазна житейского, была бы у меня и попадейка и детоньки малые, как у вас, Эх, жизнь наша тяжкая… А по-моему, для моисеева лика мне надобно бороды вершка два-три прибавить и внизу этак вьюном свернуть…
– Совершенно верно. И скрижали с заповедями понадобятся. Тогда я тебя сниму в полной натуре и в два человеческих роста…
– Ого! Вы так меня с неделю промурыжите. Прибавить придется! За эту цифру я не работник…
– Прибавим, батюшка, прибавим. Мы за деньгой не постоим и винцом угостим, – успокоил Шубин старца…
