Жилле обернулся, посмотрел из-под седых нахмуренных бровей в сторону девочки и, как бы чему-то удивляясь, пробурчал себе под нос:

– Эта девочка – сестра нашего директора Кокоринова. Она еще ребенок, и ваши статуэтки, вероятно, привлекают ее, как изящные безделушки-игрушки…

– Судите, как хотите, – отвечал Шубин, – но я об этих вольных композициях имею свое мнение и очень сожалею, что господину профессору мои вещи кажутся двояко: то преотменными, то безделушками…

Профессор что-то хотел ему возразить, но в это время подошел к ним Кокоринов с сестренкой, облюбовавшей «Валдайку с баранками». Показывая на девочку, Кокоринов улыбнулся и сказал:

– Вот стрекоза! Осмотрела все ученические работы и просит меня купить ей эту самую торговку кренделями. Понравилась да и только! Сколько стоит статуэтка? – спросил Кокоринов, доставая из кармана кошелек с деньгами.

– Ничего не надо, – смущенно ответил Федот. – Пусть это будет ей от меня подарок, на память.

Девочка выкрикнула: – Мерси! Спасибо! Благодарю! – и вприпрыжку побежала к статуэтке.

– Хорошенькая девочка, – сказал Шубин, – пусть потешится! – И добавил сокрушенно: – Жаль, что «Валдайка» из гипса, такая забава недолго продержится…

– Верочка не ребенок. Ей уже двенадцать лет, из них семь она учится и уже владеет французским языком лучше моего. Эту статуэтку она сумеет сохранить, – ответил директор Академии.

Верочка вернулась к ним с «Валдайкой» в руках. Она торжествовала и не спускала глаз со статуэтки.

Обе статуэтки Шубина на выставке в отзывах посетителей и со стороны комиссии получили одобрение. Это его радовало. Но огорчало другое: с бывшим приятелем Гордеевым у него после выставки сразу же возникли натянутые отношения. Вспыльчивый и завистливый, Гордеев выбросил в окно со второго этажа своего «Сбитенщика». Гипсовые осколки разлетелись по мостовой. Разбилась и дружба его с Шубиным. Если когда и разговаривал теперь Гордеев с Федотом, то нехотя и смотрел куда-то в сторону. Товарищи, замечая это, говорили:

– Не быть дружбе, разные они люди, Гордеев – гордец не в меру, а у Шубина хоть нрав и мягкий, шубной, он товарища словом не обидит, но в деле никому не уступит.

Однажды, вскоре после первой академической выставки, ученики под надзором классного наставника целый день осматривали экспонаты в Кунсткамере, находившейся неподалеку от временных построек и домов, арендованных Академией художеств. Когда они по выходе из Кунсткамеры построились по три в ряд, чтобы отправиться в Академию, опираясь на крепкую палку, подошел Ломоносов. Наставник по просьбе Михайла Васильевича разрешил Шубину выйти из строя и быть до десяти часов вечера свободным.

По рядам прошел шепот:

– Ломоносов, Ломоносов! Смотрите-ка, с Шубиным здоровается и запросто разговаривает…

– Да они земляки, – небрежно сказал Гордеев. – Кабы не Ломоносов, так Шубину не учиться, резал бы гребешки да уховертки и торговал бы на три копейки в день!

На Ломоносове был парик и шляпа с широкими полями. Из карманов поношенного камзола торчали свертки бумаг.

– Ай, дружок, нехорошо! Почему не зайдешь, не поведаешь, каковы твои успехи? Может жалобы есть? – И, взяв за руку Федота, Ломоносов повел его к Исаакиевскому мосту. – Пойдем-ка, прогуляемся. Меня проводишь, город посмотришь и поговорим малость. Так почему же ты не зашел ни разу ко мне, как в Академию попал?

– Простите, Михайло Васильевич, но я не хотел утруждать вас своими посещениями и придерживался мудрого правила: приближаясь к знатным, проси кратко, говори мало и удаляйся поскорей. И еще сказано: не должно полагаться на вельмож, как не должно полагаться в зимнюю стужу на теплую погоду. Надо полагаться на себя…

– Но ведь я-то не вельможа! Ученый – да. Имение есть? Да, есть. Но дух-то человеческий, поморский, никакой ветер из меня не выдует. Нет, ты меня навещай, навещай!

По дощатому, пологому настилу они вышли на Исаакиевский наплавной мост. Двадцать барж в ряд стояли поперек Невы, на бревна, прикрепленные канатами к баржам, ровными рядами были уложены широкие толстые доски. По ту и другую сторону моста на рейде покачивались груженые всякой снедью парусные суда. По мосту цепью тянулись подводы. Дроги и телеги с кладью, двигаясь по пустым баржам-понтонам, грохотали раскатисто и непрерывно; крики возчиков, топот лошадей – все сливалось в один гул. И целый день, до развода моста, этот гул стоял над широкой рекой.

Ломоносов и Шубин вышли на середину моста. Остановились, огляделись вокруг. Впереди, на площади, высилась нарядная церковь Исаакия; по сторонам, справа – здание Сената; слева из Невы полуостровком выпирал каменный редут с двенадцатью пушками. За редутом – Адмиралтейство, к нему еще не прикасалась рука архитектора Захарова, и оно смыкалось с Невой, как судоверфь с судами, наклонно стоявшими на стапелях и почти готовыми к спуску на Неву.

– Я люблю Петербург! – заговорил Ломоносов, положа руку на плечо Федота. – Он только на восемь лет меня старше, а гляди, какой бурный, весь в движении и в росте красавец! Шестьдесят лет тому назад, в Троицын день, Петр Первый, на острове, где стоит Петропавловская крепость, положил каменную плиту с надписью, говорящей об основании города. Старики сказывают, будто в тот миг орел кружил над государем и Петр видел в этом доброе предзнаменование. Наш народ не скуп на легенды, а быть может, это так и было… Мне недолго жить осталось, но я вижу город другим, каким он должен быть к твоей, Федот, старости. И сенат, и адмиралтейство, и дворцы, и улицы многие, и сады, и каналы – все будет заведено заново, в большем величии и великолепии. На месте Исаакиевской церкви будет другой огромный собор – самому папе римскому на зависть. И еще замышляется создать чудный монумент Петру Великому… Город возвеличится над всеми городами Европы! Тяжело достанется мужицким плечам, ох, тяжело! Ты, Федот, в Царском селе приметил, сколько смерть подкашивает людской силы?

– Много, Михайло Васильевич, очень много. Не оберегают мужика, не дорожат им. Если бы харч хороший да врачевание было, меньше бы людей гибло.

– Да, а безымянный русский богатырь, не взирая на тяжести, строит и строит на века…

Разговаривая, они дошли до квартиры Ломоносова. Здесь Шубин хотел было распрощаться с ученым земляком, но тот крепко ухватил его за локоть и протолкнул в калитку.

– От ворот поворот только недругам бывает. А ты мне кто? Ну, то-то же, ступай… да и впредь не обходи мимо.

Шубин повиновался. В дружеской беседе за столом, заставленным кушаньями и напитками, как свой своему, доверчиво и откровенно, Федот рассказал Михаилу Васильевичу о своем пребывании в Академии художеств, об успехе на выставке и попутно не скрыл того, как один приятель из зависти к нему стал ненавистлив.

– То ли бывает! – грустно усмехнулся Ломоносов. – В наше время хорошего друга нажить не легко. Зависть, она если в ком заведется, покоя от нее не жди. Зависть дружбе прямая помеха.

– Да и без друзей жить трудно, – промолвил Шубин. – Недаром говорится: там, где берутся дружно, не бывает грузно.

– Я пожил на свете твоего дольше и людей встречал, больше, – продолжал разговор Ломоносов. – Могу тебе такой совет дать, да и древние философы то же подсказывают, как вести в обществе с друзьями должно. Ты молод, и путь предстоит тебе дальний. Друзей должно выбирать с оглядкой, а выбравши и узнав в человеке приверженного к тебе друга, не смей подозревать его в неверности, будь сам доверчив, справедлив и откровенен, иначе дружба не мыслится… Спрашиваешь, как познать доброго друга? Изволь, и это скажу: друг верный познается в твердости и безупречности и в том еще, что он на правильный путь всегда тебя наставляет. И еще скажу тебе, Федот Иванович, Питер – забалуй-город, остерегайся людей негодных, распутных и разгульных, дружба с таковыми опасна и не нужна…

– Спасибо, Михайло Васильевич, за доброе слово. Буду помнить…

Шубин посидел еще немного, потом взялся за шляпу, и сказал, кланяясь: – Прошу прощения, Михайло Васильевич, не буду отвлекать вас больше от трудов полезных и благодарствую…