Выпроводив деревенских «родственников», на всякий случай пристрожив Маньку — сиди, как полагается узнице, запоры не ломай и подкопы не делай, а иначе вкусняшек лишу, получив в ответ презрительное «Мм-е», отправился на службу.

Настроение было испорчено. Была тут и злость на мужиков, но, кроме всего прочего, еще и чувство вины. Я-то здесь живу хорошо, а по меркам деревни — просто шикарно, а им приходится туго. Вкалывают от зари до зари, в праздники пьют. И даже не стану осуждать Ефима, пытавшегося раздобыть денежку у малолетней племянницы. А вдруг бы да удалось? Племяшка с голоду не помрет, а ему надо о своих детях заботится. Попытался поставить себя на их место, но не смог. Не выжил бы я в деревне девятнадцатого века.

Представил себе, что попал бы историк Максимов в тело какого-нибудь крестьянского парня, чтобы он стал делать? Знания, почерпнутые из книг никому не нужны, а требуется умение пахать и сеять. Но это только часть айсберга. Косить не умею, лошадь запрячь не смогу, лапти плести тоже. Или, допустим, сплести корзину, отогнать скот… Сколько такого вот, «неумения» во мне сидит?

Нет, как же мне повезло. Угодил в богатую семью, следователем стал, сыщиком! Как в кино. Значит, рефлексировать смысла нет, надо дело делать.

По дороге заметил, что совершенно автоматически бурчу себе под нос:

— Я — Гениальный Сыщик,

Мне помощь не нужна!

Найду я даже прыщик

На теле у слона!

Как лев, сражаюсь в драке.

Тружусь я, как пчела.

А нюх как у собаки.

А глаз как у орла[1]!

Спохватившись, замолк. А если кто-то услышит? Решат, что спятил следователь, умом сдвинулся.

Такой вот мы странный народ попаданцы. Нам бы копытом дверь в кабинет государя открывать, учить министров уму-разуму, а мы только и можем, что внести в массы песни. Добро бы, хорошие, а то про гимназистку седьмого класса.

При входе в здание суда мы с Петром Прокофьевичем опять соблюли выработанный ритуал — он, вроде бы стесняется пожать руку вышестоящему, а я настаиваю.

— Опоздал я сегодня, — сообщил служителю, пусть и не обязан отчитываться перед вахтером. Но это не отчет, а дань уважения старику.

— Самоубийство? — поинтересовался тот.

Я кивнул, даже не спросив — откуда он знает? Но наш Петр Прокофьевич всегда все знает. Место здесь бойкое, проходное, а он почти целый день у дверей.

— Девка хорошая была, скромная, — вздохнул ветеран. — В деревне жила, неподалеку, в шестнадцать замуж вышла.

— А вы ее знали? — заинтересовался я.

— Не то, чтобы знал, но видывать доводилось. Мы ж с ней в один храм ходили. Свекровь ее видывал, свекра.

— И что у нее за свекровь?

— Свекровь как свекровь, — пожал плечами служитель. — Знаю, что звать Ангелиной. Баба, вроде и ничего, не скандальная. Худого слова о ней никто не говорил. Муж с сыном с весны на заработки уходят на полгода — не в Рыбинск ли? Но не знаю, врать не стану, две бабы в доме одни остаются. Что уж там между ними — бог ведает. А Катька, стало быть, сама утопилась?

— Получается так, — подтвердил я, мысленно сделав зарубочку.

Муж, значит, с весны за заработки ушел? А срок беременности, со слов доктора — месяц или два? Но подробностями с Петром Прокофьевичем делиться не стал. Не стоит ему лишнего знать. Дядька он неплохой, уважаю, но…

— Не бережете вы себя Иван Александрович, — неожиданно сказал служитель. Верно, уловив мой изумленный взгляд, пояснил: — Могла бы полиция и без вас обойтись, коль труп не криминальный. Чего это Антохе понадобилось следователя тащить, не понимаю? Кажется, раньше сами все делали — вытащили утопленника, да в покойницкую свезли.