— Есть способы заставить Гранта покориться, муки, которых не вынесет никакая плоть, — вкрадчиво шепнула душа, скованная в темнице его разума. — Да, это постыдно, но каждый, каждый из нас в тайниках сердца лелеет змея. И как мог бы ты обрести то, что имеешь, не выпустив это чудовище на свободу?

Содрогаясь, Эдмунд Ригби позволил поднявшемуся из потаенных темных глубин желанию вытеснить отвращение и неприятие, бывшее частью его прежнего «я». Потом стало легче. Легче причинять Гранту боль. Легче совершать гнусности, радующие его помощников. Легче подпитывать все то же желание. Теперь его переполняло ощущение свободы. Полной, безмерной, ничем не ограниченной свободы. Безраздельно правившее желание помогало выискивать для Гранта самые мерзкие, самые изощренные муки. В конце концов происходящее устрашило даже Икбала Гирца и Чена Тамбиах, но к этому моменту они значили для него не больше, чем грязь.

Души, мятущиеся души отступали, страшась той кошмарной эманации, которая просачивалась от него даже в потусторонний мир.

— Слабые, слабые, слабые. Они слабее нас. Вместе мы подавим их всех! — звучало в голове, и Эдмунд не знал, доносятся эти слова откуда-то извне или он произносит их сам.

Кошмар продолжался, и остановиться было невозможно. А потом другая душа ушла. Ушла за последний предел.

Эдмунд Ригби опомнился. И пришел в ужас.

— Это сделал ты, — прозвучал в его сознании голос заточенной души.

— Нет! Ты!

— Я только подсказал способ. А ты хотел этого. Желание было твоим, страстное, неодолимое желание.

— Это не я! Я не мог пожелать такого!

— Еще как мог. Ты просто впервые стал самим собой. Змей таится в каждом из нас, так обними же его и стань с ним одним целым. Познай себя.

— Я не такой. Нет!

— Такой. Смотри. Смотри.

— Нет! — закричал Ригби и бросился прочь, прочь от того, что совершил, как будто человек способен убежать от себя, а скорость бегства может служить доказательством невиновности, ища укрытия и спокойствия в дожидающемся в недрах его сознания темном склепе. Убежище, не имевшее ни размера, ни формы, затвердело вокруг него.

— Там ты и пребудешь, всегда оставаясь частью меня.

Квинн Декстер открыл глаза. Трое стоявших перед ним одержимых вместе с недавней самонадеянностью утратили и способность сохранять экзотическое обличье. Сейчас они представляли собой троицу насмерть перепуганных молодых людей с пепельными от ужаса лицами. Истерзанное тело Гранта Кавана дергалось в луже крови и мочи: овладевшая им душа судорожно пыталась восстановить жизнеспособность плоти. Глубоко внутри себя Декстер слышал стенания души Эдмунда Ригби.

— Я вернулся, — с блаженной улыбкой произнес Квинн, молитвенно воздевая руки. — Восстал из Тьмы, усиленный ею настолько, насколько сие дано лишь истинно верующему. Я прозрел слабость моего обладателя, его малодушный страх перед обитающим в нем змеем. И вот он, как подобает всякому, отвергшему свою истинную природу, пребывает во мне, рыдая и каясь. Свершилось должное. Брат Божий указал мне путь, даровав знание о том, что тьма не страшна для внимающего Его велениям и возлюбившего в себе подлинного себя. Увы, мало пока нас, избравших сию стезю. Вступите ли на нее вы?

Трое одержимых объединили энергетические потенциалы в попытке вырвать сумасшедшего узурпатора из захваченного им тела и вытеснить его душу в потусторонний мир. Однако Декстер лишь громко расхохотался. Бушевавшая в помещении свирепая гроза не затрагивала его. Слепящие разряды молний опаляли пол, стены и потолок, но окружавшая Квинна светящаяся фиолетовая дымка оказалась для них непроницаемой преградой.

Наконец рев энергетических разрядов смолк. Молнии втянулись в трещины и щели, оставив обугленную мебель, закопченные стены, маленькие язычки пламени, жадно лизавшие изорванные шторы, и обессиленные людские тела.

Квинн жаждал справедливости.

По его велению в телах трех недавних противников начались клеточные метаморфозы, направленные против их обладателей. Под его невозмутимым взором униженные и устрашенные души бежали в потусторонний мир, неся остающимся в запредельности весть о новой, нечаянной и страшной угрозе. Потом измученную плоть покинули и другие плененные души.

Тело Гранта Кавана содрогалось у ног Квинна, а овладевшая им душа взирала на него с трепетом. Между тем восстановление тела шло быстро: переломы сращивались, а многие раны уже затянулись нежной розовой кожей.

— Как тебя зовут? — спросил Квинн.

— Лука. Лука Комар.

— Ты видел, что я сделал с ними, Лука?

— Да, господин. Да.

Лука склонил только что обретенную голову, и к его горлу поднялась желчь.

— Понимаешь, они были слабаками. Жалкими, никчемными слабаками. Никто из них по-настоящему не верил в себя. Не то что я.

Квинн сделал глубокий вздох, чуть смиряя захлестывающий его восторг и преображая собственные эмоции в струящееся одеяние священника. Одеяние полночно-черного цвета.

— А ты, Лука, имеешь веру в себя?

— Да, конечно. Имею. Правда, имею.

— Хочешь, чтобы я рассказал тебе о змее? Чтобы показал тебе твое собственное сердце и освободил тебя?

— Само собой. Хочу. Еще как хочу.

— Вот и хорошо. Полагаю, что моя миссия заключается в том, чтобы творить чудеса и являть знамения. Ныне умершие восстали, дабы сразиться живыми, и грядет час пришествия Несущего Свет. Я благословен, Лука, воистину благослаовен Его силой. Моя вера в Него вернула меня обратно, меня, единственного из миллионов плененных. Я тот, кого Брат Господень избрал своим мессией.

На месте впадения притока в Джулифф ширина реки достигала ста тридцати метров. По обоим берегам то и дело попадались укрытые под куполами белого света идиллические мирные поселения. Шас Паске уже перестал удивляться этой немыслимой, невозможной безмятежности. За время неспешного плавания он увидел восемь или девять подобных населенных пунктов. Совершенно одинаковых. Таких, каких здесь просто не могло быть.

Орудуя веслами, он удерживал лодку на середине реки, проталкивая ее сквозь плотный покров перепутавшихся длинными подводными стеблями снежных лилий. В настоящий момент он находился в узком канале красного свечения, пролегавшем как раз между двумя островками естественного света, и ему приходилось пригибаться.

Организм его находился в более чем плачевном состоянии. Необходимость постоянного обеззараживания крови истощила канонические медицинские пакеты настолько, что теперь их возможности ограничивались недопущением повторного кровоизлияния. Правда, нейронаноника еще обеспечивала обезболивание, но этого, похоже, было уже недостаточно. Холодок бессилия распространялся от поврежденной ноги по всему телу. Мускулы одрябли, старческая слабость превращала каждое движение в мучительное испытание. Только за последние несколько часов все его тело сотрясали спазмы, и нейронаноника, похоже, не могла ни предотвратить их, ни прекратить. Ему оставалось лишь лежать на дне лодки, вперив взгляд в пульсирующее красное облако, и ждать, когда же пройдут постыдные спазматические судороги.

Иногда Шасу казалось, будто он видит со стороны крохотную человеческую фигурку, скорчившуюся в уносимом вдаль по жаркой и влажной белой ленте уходящей в никуда реки ялике. По берегам не было ничего — ни селений, ни деревьев, да и самих берегов тоже не было. Оставались лишь безбрежное, болезненно-красное небо, змеившаяся по нему на ветру лента снежного шелка да мерцавшая в невероятной дали, манящая, но почти неразличимая точка звездного света. Порой где-то на грани слышимости раздавались голоса. Различить слова не удавалось, однако он был уверен, что речь идет о нем, и улавливал презрительный, насмешливый тон.

Все это не было простым сном.

Мягко покачиваясь в лодке, Шас вспоминал свои прошлые задания, старых товарищей, былые сражения, победы и поражения. В половине случаев он так и не понял, против кого, на чьей стороне и за какое дело сражался. Правое или неправое? Да и откуда ему было знать, кто прав, кто не прав. Он всего лишь наемник, платный пособник насилия, разрушения и смерти. Он дрался за тех, кто больше платил, — за корпорации, за плутократов, иногда за правительства. Его жизнь не знала разницы между правотой и неправотой, и он привык не забивать себе голову подобным вздором.