Федор зубами скрипнул, но за дверь вышел, там и уселся, на стену облокотился. Не сдвинется он никуда отсюдова, покамест не найдут убийцу. А потом сдвинется, чтобы своими руками удавить гадину!

Устя на Аксинью поглядела.

— Ася, пожалуйста, походи, посплетничай, узнай, что в палатах об этом случае говорят?

— Хорошо, Устя.

— А я посплю покамест.

— А царевич…

— Скажи, что я уснула, — Устя к стене отвернулась, глаза закрыла. Напоказ она капли вытрясла, а так-то не в молоко они попали горячее — рядом, на одеяло. Чуточку глаза отвела, для этого и волхвой быть не надобно.

— Хорошо, Устенька.

Аксинья дверью хлопнула, Устя лежала, в потолок смотрела.

Потом, минут через десять встала и дверь изнутри на засов закрыла. Тихо-тихо. В постель легла, полостью меховой укрылась, под ней мигом согрелись ледяные пальцы и нос.

Так спокойнее будет. У Аксиньи своя светелка есть, а Усте никого рядом не надобно. Разве что полежать. Чутье ей говорит, что государь скоро не придет. А как придет, так она ему сильная да уверенная в себе понадобится, не сонная да усталая.

Отдохнуть надобно.

Просто — отдохнуть.

Через десять минут Устя уже крепко спала.

Федор в коридоре сидел, под дверью. Михайла ему не сказал ничего, наоборот, рядом устроился. Подумал, плащ откуда-то притащил, царевичу подстелил.

Федор даже не кивнул, другим его мысли были заняты.

— Узнаю КТО — сам убью!

— Вот дрянь-то, царевич!

Михайла не клялся, слов громких не произносил, но убил бы — не задумался. Хотя сейчас и без него постараются, еще и лучше в приказе-то Разбойном получится.

— Выпьешь, царевич?

— Давай, — Федор неловко из фляги глотнул, сморщился. — Я как подумал, что Устю потерять могу… уффф!

И еще раз глотнул.

Михайла кивнул медленно. Здесь и сейчас понимал он Федора лучше, чем кто-либо другой поймет, страх у них на двоих был один, общий, жуткий…

Да, потерять.

Страшно подумать даже.

Вот была Устя… и ее — нет⁈ Вообще нигде нет? И улыбки ее нет, и голоса, и… и в глазах мутнеет, и из груди рычание рвется, и в голове черная пелена, а руки сами в кулаки сжимаются.

Как так — ее нет?

Тогда и Михайлы тоже нет, и смысла нет, и жизни. И… и мира этого тоже нет! И не жалко его — к чему он без Устиньи?

На все плевать.

Устя, Устенька, только живи, пожалуйста… а тварь эту, которая ядом балуется, Михайла сам убьет, ежели Федор не поспеет…

Убьет.

Боярин Репьев рассуждал так.

Ежели кто из боярышень причастен, напугать их надобно. Пытать нельзя, понятное дело, но ведь пугать — можно?

Нужно!

Выбираем мужика пострашнее, одеваем внушительно, и пусть пугалом поработает, посмотрит грозно, порычит страшно, авось душегубка себя и выдаст!

А там уж и хватать, и тащить можно.

Боярин Репьев у лекаря расспросил, что искать надобно, Адам Козельский ему и объяснил, что свежей красавки зимой-то не сыщешь. Ежели сушеную — ее б в блюде мигом заметили, трава же, ей заливное обычно не посыпают, другое дело зелень свежая, но ведь и той не было. Да и посыпать траву ту незаметно не удастся.

Значит, речь о настойке.

Ее и сделать несложно, и подлить тоже, только вот склянка оставаться должна. Нет ее в горнице, где обед был?

Горницу боярин обыскал сам, чуть ли не по полу прополз.

Не было склянки.

И то, когда ее прятать-то? И куда?

Получается, яд уже на столе добавили, значит, при злодейке склянка остаться должна. Конечно, могла она ее и по дороге выкинуть, и потом…

Боярин лично стражу спустился расспросить. Но — ничего не выкидывали. Разве что одна из боярышень выглядывала, рыжая такая…

Рыжих было три штуки. Устинья, Аксинья и Вивея. Две Заболоцких и Мышкина. Только вот Устинья… ей смысла нет никого травить. Судя по Федору, ее и так под венец поведут. Хоть завтра бы повели.

Аксинья? Вообще ее в горнице не было.

Вивея? Мышкина?

Могла она? Да легко! Бабы и не такое устроить могут!

А к государю бояре скоро пожалуют, им хоть что сказать надобно. Так что… семь бед — один ответ, а когда не она это, так боярин честь боярскую не уронит, извинится перед отцом ее.

Боярин Репьев дверь с ноги открыл, та об стену грохнула, ровно пушка, Вивея вскрикнула, дернулась — куда⁈

Некуда!

— Государь обыск приказал сделать. Ты, боярышня, сама сознавайся, тогда на дыбу не вздернем!

Голос у боярина убедительным был.

И репутация.

И мужик громадный за его спиной, в кожаном фартуке, с кнутом на плече и клещами в руках. И клещи алым испачканы.

Кровью куриной. На поварню заглянули, там поругались, да позволили и клещи испачкать, и даже «палача» кровью заляпали. Выразительно получилось.

Вивея того не знала, задергалась вся.

— Я не… то есть не я…

— Все так говорят, — протянул мужик.

Голос у него был под стать внешности. Низкий, рычащий, в черной бороде клыки белые блеснули.

— Тебя, боярышня, видели, как ты яд в блюда подливала. Пузырек-то выкинула уж? Или не успела?

Вивея и ответить не смогла, горло перехватило.

Видели⁈

Кто⁈ Рука сама к груди метнулась, туда, где флакончик был спрятан. Боярину Репьеву других доказательств и не понадобилось.

— Сама выдашь — или одежду содрать да обыскать?

Вивея назад отшагнула, потом еще… и стена там, в лопатки жестко уперлась, остановила, боярышня по ней руками слепо зашарила!

— Я не… не… не смейте!!!

— НУ!!!

Таким тоном медведя остановить можно было, не то, что девчонку малолетнюю, глупую. Вивея, словно во сне дурном, пузырек достала, боярин его к носу поднес, понюхал.

— Кажись, оно. Акимка, сбегай, покажи лекарю Козельскому. А ты, боярышня, сказывай все подробно, не таи: кто яд дал, кто подстрекал, чего хотела?

Вивея обхватила себя руками.

— Я…

— На дыбе-то все одно расскажешь, но лучше ж самой? И ноги не переломают.

Боярышня задрожала — и принялась послушно рассказывать.

И про снадобье для блеска глаз, и про гадину-Заболоцкую, которая ей дорогу перешла, и про царевича… ну ведь она бы лучше была! Почему ее понять не желают?

Боярин слушал недолго. А потом, когда вернулся подручный, с подтверждением от Козельского, кивнул подручному.

— В Приказ ее. Пусть посидит, подумает.

Пытать дуру он не собирался. Да и без того ей хорошо не будет. Камера, сырая, да с крысами, да с охапкой соломы в углу…

И кандалы тяжелые.

И татю не сахар, а уж такой вот боярышеньке изнеженной и вовсе слезы горькие. Все расскажет, и дыбы не понадобится.

Федор так и сидел бы в коридоре, но когда боярин Репьев к Мышкиной пожаловал, заинтересовался царевич. Комнаты боярышень считай, друг рядом с другом, двери видно… и зачем ему мужик такой?

Что это задумал боярин?

Не любил Федор Василия Никитича, а все ж признавал, что есть у боярина и свои достоинства.

Неглуп он, и характер есть, у него, и дело свое он знает, и Борису пуще собаки какой предан. И ежели устроил он спектакль, то неспроста это.

Федор поближе подошел, к стене прислонился, ждал.

Видеть что в комнате происходило не мог он, а вот слышалось все великолепно. И обвинения. И оправдания. И…

Ярость поднималась из глубины, ярость накрыла волной и без того слабый разум, ярость смыла все человеческое. Ежели б не «палач», который чудом успел Вивею прикрыть, Федор бы ей в горло вцепился.

Накатило…

Царевич рыком рычал, к горлу Вивеи рвался, та завизжала, в угол забилась — упасть бы в обморок, да и то не получается, как видишь глаза эти белые, выпученные, как пальцы скрюченные, ровно когти к твоей шее тянутся… жуть накатывает.

Палач Федора перехватил, Михайла в ноги ему кинулся, подбил, упал царевич на пол — и его тут же сверху стражники придавили… едва не разлетелись, но весили больше, кольчуги же, да и двое их, третьим палач упал, четвертым Михайла — и все одно трясло их, Федор до горла Вивеи добраться рвался.