— Торжество начнется после обеда, — словно оправдываясь перед выпускниками за невольную нагрузку, сказал офицер из учебного отдела. — К нам вот-вот молодежь подъедет. Начнутся вступительные экзамены. Ребята вас добром вспомнят.

Курсанты работали в охотку, с прибаутками. Но вдруг к радости начинала примешиваться легкая грусть: тут уже думают и заботятся не столько о них, сколько о тех, кто придет им на смену. Понимали, так и должно быть, так было всегда. Но все же…

Выполнив задание, Андрей с Костей прошлись по территории училища — захотелось напоследок заглянуть повсюду, сохранить в памяти каждый уголок. Прошлись вдоль стройного ряда пушистых елей, застывших словно линейные на параде. Потом долго сидели в беседке под склонившейся над нею старой корявой березой. Беседка стояла в глухом месте двора, за густыми зарослями вишенника. Отсюда слышно было, как, готовясь к выпускному вечеру, пробовали трубы музыканты.

Курсанты и раньше в свободные минуты, какие выдавались в распорядке дня нечасто, наведывались сюда. Слушали перезвон струн и мягкий баритон Петеньки, напевавшего негромко и задушевно. Парня все на курсе называли Петенькой. Как-то на репетиции художественной самодеятельности, завзятым участником которой он был все четыре года учебы, приглашенный на просмотр маленький сухонький старичок-дирижер, постучав палочкой по пюпитру, подбежал к нему и, заглядывая снизу вверх, сказал: «Петенька, этот звук надо вытягивать ниже…» И это — Петенька — по отношению к баскетбольного роста здоровяку было так неожиданно, непривычно, что всем понравилось и пристало к нему.

Чугунов на это не обижался. Он обладал добрым сердцем, на первый взгляд казался чудаковатым, о себе заботился мало и всегда был готов туда, где больше работы, где, может быть, не обязательно в нем нуждались, но поскольку он тут оказался, нагружали и его каким-нибудь делом. Он готов был пойти за товарища в наряд, выполнить любую хозяйственную работу, ничуть не заботясь, что, возможно, не успел приготовиться к очередному занятию, что будет спрошен и испытает неловкость за невыученный урок. Петенька вырос в интеллигентной семье, получил хорошее воспитание и удачно сочетал в себе многие полезные качества. Он имел отличный слух, играл на музыкальных инструментах, пел, занимался спортом, не отказывался ни от одной общественной нагрузки и при всем том… учился. За веселый нрав, бескорыстие и душевную щедрость его любили и уважали товарищи.

Нередко, прибежав из клуба в поздний час, он заставал в классе самоподготовки только Андрея и еще двух-трех курсантов, усердно вычерчивающих рабочие карты. Он знал любовь Северинова к решению тактических задач, и чем были сложнее они, тем упорнее Андрей искал решение. Его хватку, «военную косточку» не раз отмечали преподаватели.

Усевшись за стол, Петенька расстилал свою карту, вооружался цветными карандашами, командирской линейкой и, пристально глядя на Андрея, умилительно говорил:

— Андрюша, ты не станешь возражать, если я «сфотографирую» у тебя обстановочку? Ты уже, конечно, принял правильное решение…

— Не знаю, верное ли у меня решение по этой тактической обстановке, но я постараюсь его обосновать, — отвечал Северинов.

— Может, ты сейчас это сделаешь, пока я наношу обстановку? Так сказать, прорепетируешь… для твоей же пользы.

Хитрость Петеньки была открытой, обезоруживающей, и Андрею никогда не жаль было потратить еще полчаса, чтобы Петенька «не заплыл» на полевых занятиях.

Сегодня они Петеньку видели лишь на зарядке — тот весь в хлопотах по подготовке выпускного вечера. Сидели молча и каждый размышлял о своем. Костя с удивлением и даже с какой-то долей неверия думал о том, что вот и он закончил пограничное училище и через два-три часа наденет мундир с лейтенантскими погонами. Костя не отличался постоянством характера и теперь, повзрослев, понял это. Еще учась в школе, он целыми вечерами возился с магнитофоном, переводил пленку, накручивая ролик за роликом, записывая самых крикливых, хриплоголосых певцов. Нравились они ему, испытывал удовольствие от их пения, над этим он не задумывался. Просто магнитофон стал модным увлечением. Однако забросил и его. Решил стать фигуристом, потому что почти весь класс заболел фигурным катанием на льду. Фигуриста из Кости не вышло, и тогда он все старание обратил на прическу. Благо ему не надо было краситься, чтобы заиметь огненно-рыжую гриву.

Окончил школу, опять-таки следуя моде, совершил попытку поступить в институт иностранных языков. Многие его знакомые парни и девушки рвались туда. Мечтали о том, что хорошо бы сделаться дипломатами или, на худой конец, журналистами-международниками. На удивление и зависть одноклассников, он прошел по конкурсу. Полгода проучился на факультете восточных языков, вдруг оставил институт и поступил на автозавод, где его отец работал мастером.

Мать с тревогой наблюдала за эволюциями сына, нервничала. А отец как-то сказал: «На заводе его приведут в рассудок. Рабочий класс из него человека сделает». Весной, в ленинские дни, на завод пришли курсанты из пограничного училища. Был Всесоюзный коммунистический субботник, работали на пятилетку. Пограничники вместе с рабочими стояли за конвейером, собирали автомобили. Вот тогда-то Костя, переговорив кое с кем из курсантов, заявил дома, что будет пограничником, и подал документы в училище.

— Не сбежишь? — спрашивал отец и хмурился.

— Не беспокойся, не опозорю седины ветерана завода, — с пафосом ответил Костя, хотя совсем не был уверен в том, в чем заверял отца.

Оказался он в одном отделении с Андреем Севериновым. Первое время Костя пытался верховодить над товарищами, в разговоре сыпал жаргонными словечками, рисовался ухарем, парнем оторви да брось, которому и море по колено.

— Не мельтеши, — серьезно сказал ему однажды Андрей. — Разве ты еще не понял, что если пришел сюда, то пора тебе всю шелуху, которой ты прежде оброс, решительно сбросить? Ты готовишься к службе на границе, а граница — она строгая, спросит по большому счету, она шелопаев не жалует.

И Костя, и другие курсанты, слушавшие разговор, знали: Андрей имел право на такие суровые слова, ибо до училища он два года прослужил на заставе, задерживал нарушителей и был награжден медалью. Он сразу же основательно засел за учебники и пособия, штудировал уставы и инструкции, не выходил из класса, если не до конца разобрался в чем-то. У него была ясная цель — возвратиться на границу, имея прочные военные знания и основательные командирские навыки.

Гусев сначала обиделся, а поразмыслив, может быть, впервые за прожитые двадцать лет, серьезно задумался о своем месте в жизни, о том, как ему быть дальше.

Незаметно все трое подружились, вместе ездили на стажировку в пограничный отряд, ходили в городские увольнения, бывали в семье у Гусева. Они много говорили о будущей службе на границе, делились впечатлениями после войсковых стажировок, часто спорили, оставались разными людьми.

Многое, очень многое слышала старая береза, склонившаяся над беседкой. А сегодня, наверное, дивилась молчаливости и грустной задумчивости друзей.

— Хорошо-то здесь, а, Андрей! — наконец воскликнул Костя. — И надо уезжать отсюда.

Андрей уловил в его голосе тревожные нотки. Легко ли впервые надолго, может, навсегда оторваться от дома коренному москвичу Гусеву — вопрос не праздный.

— Нам пора, — Андрей встал, погладил корявый ствол березы, отломил веточку. — Это на память. На заставе, где буду служить, березы не растут. Прощай, старушка. Я буду помнить тебя.

Он потрогал теплые, бархатистые листочки, стряхнул торопливо сновавшего по ним муравья, поднес ветку к лицу. Листья пахли свежестью, ветром и солнцем…

У входа в клуб их встретил Петенька.

— Где вас носит? — воздев длинные руки, закричал он. — Курсовой командир бросился за вами с розыскной собакой. Придирчиво оглядев их мундиры с золотыми погонами, брюки с тщательно наведенными стрелками, сияющие солнечными бликами ботинки, удовлетворенно хмыкнул. Знай наших. — Все собрались на плацу. Построение для вручения дипломов и нагрудных знаков.